По дороге в заводоуправление, где на втором этаже размещался партком, перед глазами Владимира отчетливо встала злополучная фанерная дощечка, на которой свежей, еще подтекающей голубой нитрокраской было написано: «Кина не будет!.. Ха-ха, ха-ха, ха-ха!..» С последнего «ха» стекала голубая, жирно поблескивающая полоска потека, и несколько капель краски голубели на левом борту станка. Эту вывеску Владимир увидел еще издали, когда свернул с магистральной дорожки цеха и направился к своему рабочему месту. Своей голубизной буквы хлестнули его по сердцу, опалили чем-то горячим и спазмой перехватили горло. «Кина не будет…» Да, тот, кто писал эти строки, был прав: «Кина не будет». Все на своих местах. И эти три «ха-ха» тоже были вроде бы к месту. И зачем было нужно Арсену Махарадзе и Николаю Зубареву затевать это глупейшее расследование, чтобы после дотошных расспросов двух работниц из красильного отсека цеха, где уже готовые к дальнейшей сборке роторы красили голубой нитроэмалью, наконец напасть на след Худякова? И тут перед глазами Владимира предстало перекошенное страхом рыжее веснушчатое лицо Худякова с бесцветными ресницами и пепельно-голубыми глазами, в которых метался вопль о пощаде. Но его не пощадили. Из рук Арсена Махарадзе вырваться трудно; двухпудовой гирей он легко крестится двенадцать раз. Арсен держал Худякова сзади за уши, а Зубарев, чуть не до запястья погрузив в чан с теплой эмалью руку, доделал остальное. Худякова почти умыли голубой эмалью. Попала краска и на ошметки огненно-рыжих волос. Но сделали все аккуратно — глаза пощадили. Знали, что это будет уже членовредительство, за что, чего доброго, угодишь и на скамью подсудимых. Голубые глаза Худякова на голубом фоне щек почти стали незаметными. «Все, как я понял, сработано по вашей подсказке», — скажет Таранов. Путинцев будет молчать. «Скажите честно: вы автор этого позорного сценария?» — будет наступать Таранов и только потом повернется к Владимиру и в упор посмотрит ему в глаза. На этот вопрос Владимир ответит коротко, без тени оправдания, но ответит так, что у Таранова не будет и грана сомнения в правоте и честности его слов: «Никто никому не подсказывал. Все произошло без сценария». — «Экспромтом?!» — «Да!..» — «Так кто же виноват?» — «Все трое, и в равной степени».

Но даже и тогда, когда Владимир произнесет эти уже заготовленные им слова ответа, в душе он останется твердо уверен, что совершенно не причастен к проделке Махарадзе и Зубарева, которые так жестоко отомстили за оскорбленного друга.

Если бы Владимир успел вовремя подскочить к чану с нитролаком и остановить руку Зубарева, когда он вошел в красильный отсек цеха, то ничего не произошло бы. И не шагать бы ему сейчас по заводскому двору с тяжелыми вопросами Таранова и его смутными, как далекое эхо в лесу, ответами.

Таранов принял его сдержанно и несколько настороженно. Вопреки ожиданию Владимира, не встал у распахнутого окна кабинета и не бросал из-за плеча слова упреков и нравоучения. Он сидел за столом, энергично катал в пальцах обгоревшую спичку и пристально, с выражением болезненной озабоченности, всматривался в лицо Владимира.

— Я слышал, у вас какие-то неприятности на киностудии?

— Да.

— Конфликт с режиссером-постановщиком?

— Конфликт неразрешимый. — Владимир вяло улыбнулся, следя за выражением лица Таранова. А сам думал: «Начинает с подходом. Постелет мягко, а уложит спать на камни. Ну что ж, давай…»

— Это хуже. — Таранов потер лоб и щеки жесткой ладонью. — Может быть, еще можно чем-нибудь помочь?

— Спасибо. Поправить уже ничем нельзя. Я в полном нокауте. — Владимиру начало казаться, что совершенно напрасно зловещая улыбка Бурыгина заронила в его душу резкие опасения и тревожные предположения. Это было видно по глазам Таранова, по его усталому и «свойскому» лицу. С таким выражением лица не толкают в яму, а, наоборот, вытаскивают из нее.

— Конфликт творческий, производственный или… личный?

— Личный. К тому же здесь замешана девушка. Под ударом была моя честь и честь режиссера.

— Ну что ж… В общих чертах все понятно. С расспросами не лезу, с советами не набиваюсь. Я вызвал тебя, Володя, чтобы задать один вопрос. Всего один вопрос.

«Тебя… Володя…» — два эти слова теплым ветром пахнули в душу Владимира.

— Я слушаю вас, Николай Петрович.

— Зачем вернулся к станку?

— Вопрос более чем странный. Тем более когда он задан секретарем парткома. Вам что, уже больше не нужен рабочий, чей портрет и сейчас висит на заводской доске Почета?

Таранов встал из-за стола и, как предполагал Владимир, когда шел через заводской двор, подошел к распахнутому окну. Но встал не спиной к Путинцеву, а лицом, скрестив на груди сильные загорелые руки.

Владимир понял, что разговор, во имя которого он был вызван, только начинается. Насмешливая, вялая улыбка искривила лицо Таранова.

— Я понимаю тебя: приверженность к его величеству Рабочему классу, который принял тебя в свои ряды в ранние юношеские годы и прочно поставил на ноги… Любовь к своему… я особо подчеркиваю — к своему прославленному на весь мир заводу, к его славному коллективу… Чувство товарищеского локтя… И еще многое и многое другое позвало тебя назад, к своему станку. Ведь так?

— Так, но без этой… словесной помпы и плакатности, — подавленно ответил Владимир, который уже смутно начинал догадываться, куда повернет Таранов после такого пространного и нарочито витиеватого вступления.

— А я тобой недоволен. Очень недоволен!.. Ты поступаешь малодушно. Как капризная гимназистка, которую незаслуженно обидели.

— Не понимаю вас, Николай Петрович.

Таранов прошелся по длинной ковровой дорожке кабинета и, глядя себе под ноги, словно рассуждал сам с собой:

— Ведь ты уже актер. Профессиональный, дипломированный актер. Ты способный человек. К своей цели ты шел годами, через огромные трудности. И вот наконец мечта твоя сбылась. У тебя в кармане диплом столичного вуза. Авторитетные люди тебе сказали, что ты талантлив, что из тебя получится толк, если ты целиком отдашься искусству и будешь трудиться, как ломовая лошадь. Трудиться так, как нужно трудиться везде, чтобы достигнуть успеха…

— Все это я слышал от моих учителей, — уклончиво ответил Владимир, наблюдая за проворными пальцами Таранова, которыми он стискивал мускулы своих рук.

— И все-таки ты спасовал, в самый ответственный момент поднял руки… Не так ли?

Дождавшись, когда Таранов посмотрит на него, Владимир спросил:

— Вы дали распоряжение коменданту, чтобы меня выписали из общежития?

Таранов остановился так резко, будто в боку у него кольнуло.

— Да, помню… Я давал распоряжение коменданту… — Он словно нарочно сделал затяжную паузу, чтобы хоть ненадолго поставить Владимира в напряжение. — Я распорядился, чтобы оставили за тобой прописку в общежитии даже в том случае, если ты уже никогда больше не будешь работать на нашем заводе. Более того, оставить эту временную прописку даже тогда, когда ты будешь не в Москве, а в другом городе.

— Зачем она мне, эта прописка, если я буду в другом городе?

— Зачем?! — Таранов загадочно, как-то грустно улыбнулся. — Эх, Володя, Володя… Москва тебе еще пригодится. Ой как пригодится!..

— Пригодится?

— Ты что думаешь, зря из дальних архангельских Холмогор шагал зимой в столицу с обозом мужиков молодой помор Михайло Ломоносов? — Подойдя почти вплотную к Владимиру, Таранов остановился и спросил уже с плохо скрытым искренним раздражением: — А на кой черт Белинский приехал из своих захолустных Чембар в Петербург? Разве только затем, чтобы получить чахотку и сгореть в тридцать семь лет? А молодой Чернышевский?! Пожаловал в Петербург из Саратова для того, чтобы в один распрекрасный день быть подвергнутым гражданской площадной казни?! Для того чтобы на глазах у притихшей толпы над его головой, как символ позора, сломали саблю и в кандалах отправили в острог как государственного преступника?! А гениальный Суриков зачем на лошадях из Красноярска проделал мучительный путь в Петербург?.. — Таранов достал сигарету, размял ее дрожащими пальцами и прикурил.