Как только подумаю, сколько сил (и каких сил!), сколько лет (и каких лет!) жизни растоптано в грязной луже собственными ногами — становится страшно. Сейчас временами наступает какое-то лихорадочное, безумное желание: догнать тех, от кого отстал, сделать то, что не сделал по собственной вине, удвоить, утроить ритм отдачи… Ведь есть еще, черт возьми, силы, и в голове клубится «планов громадье»…
Не зря на Руси говорят: «Пришла беда — отворяй ворота», «Беда одна не ходит»… Так у меня было раньше, до Челябинска. Сейчас живу под гипнозом другой народной мудрости! «Одну удачу догоняет другая»… Получил прелестную квартиру, залитую солнцем. Недавно ко мне заглянул на чашку чая Волчанский. Не человек, а Везувий. Он тебя прекрасно помнит, когда ты на смотре народных театров потряс его своим Платоном Кречетом. Он еще тогда сказал мне: «Если парня не захвалят и не свихнется — выйдет из него толк». Смотри, друже, не обмани старика Волчанского. У него на талант острый нюх. Его благословение — пророческое. Передает тебе привет.
Будет случай — вырывайся в Москву. Сейчас репетируем «Исповедь» А. Родионова. В главной роли — ее преподобие Светлана Дмитриевна Каретникова. Уж как ты там не занят-раззанят, а на премьеру тебя ждем. Способ передвижения выбирай любой: хоть по-пластунски, хоть на крыльях.
Обнимаю тебя царственно и оракульски целую твое ясное чело.
Корней Брылев».
…Прошел год…
…И еще год прошел…
…Подрастали дети, старились отцы…
…Пули винтовок с оптическим прицелом останавливали сердца президентов и борцов за мир…
…А человек все увереннее и упрямее выходил в космос…
…Шли письма…
…Шли поезда…
…Шли дожди…
…Шли годы…
…Шла жизнь…
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
Телефонный звонок застал Кораблинова врасплох. Прошло уже две недели, как он получил из отдела культуры ВЦСПС письмо, в котором его приглашали возглавить драматическую группу жюри во Всесоюзном конкурсе художественной самодеятельности, но до сих пор он не ответил на него, даже не позвонил.
А сейчас звонила секретарь ВЦСПС. Кораблинов плечом прижал к уху телефонную трубку, а сам поспешно принялся рыться в пачке писем, среди которых было и письмо из ВЦСПС.
— Дорогая Надежда Николаевна! — воскликнул он. — Я приношу самые глубочайшие извинения, что до сих пор не смог ответить на ваше письмо. Я все еще надеялся, что растолкаю свои самые горящие, неотложные дела и смогу принять участие в работе жюри, но дела складываются так, что я последние месяцы каждую неделю заседаю больше десяти раз. То худсовет, то совещание ВТО, то коллегия в журнале «Искусство кино», то совещание в Министерстве культуры, то заседание в ВАКе… Я уже не говорю о своих прямых и непосредственных делах в институте. А потом ко всем прочим моим общественным нагрузкам и почетным представительствам я все-таки еще и режиссер, а если вы еще не забыли, то и актер… Так что, ради бога, войдите в мое положение и отпустите мою душу на покаяние…
Секретарь терпеливо выслушала жалобы Кораблинова и напоследок попросила:
— Сергей Стратонович, я ни на чем не настаиваю, потому что вижу: все это будет бесполезно. Но могу я вас просить об одной самой ординарной человеческой любезности, которая займет у вас не больше тридцати минут, а впечатление на вас произведет, я вас уверяю, огромное. Прошу об этом уже не как официальное лицо, а как поклонница вашего таланта!
— Надежда Николаевна!.. Для вас-то!.. Все, что угодно, только, ради бога, освободите меня от председательствования в жюри. Я просто боюсь подвести вас.
Просьба секретаря была не так уж обременительна, и выполнить ее было нетрудно: она просила Кораблинова посмотреть вечернюю телепередачу по первой программе, в которой будут показаны работы драматических коллективов двух московских заводов.
— Мне это нетрудно сделать, Надежда Николаевна. Но это ничего не изменит в моем решении, быть мне в жюри Всесоюзного конкурса или не быть.
На том и порешили: Кораблинов дал слово, что он непременно посмотрит вечернюю телепередачу, и если своим поздним звонком не побеспокоит Надежду Николаевну, то обязательно позвонит ей и скажет о своих впечатлениях.
Не успел Кораблинов как следует разобрать почту последних дней и ответить на два важных письма, как в коридоре раздался настойчивый звонок. А через минуту в кабинет его басовитыми нахлестами хлынул голос Волчанского, которого он не видел больше года. Когда-то вместе начинали в Малом театре, но потом дороги их разошлись, хотя дружить продолжали и изредка встречались. Последние годы Волчанский посвятил себя страстной пропаганде новой формы самодеятельного творчества — народному театру. Среди искусствоведов и театральных критиков ходили слухи, что он работает над книгой, которой собирается поспорить с некоторыми положениями в системе Станиславского, и выдвигает свою теорию «перманентной эволюции форм искусства, рожденного жизнью».
Ведя лекционный курс в институте культуры, Волчанский много разъезжал по стране, смотрел спектакли народных театров и всякий раз, когда возвращался в Москву, тут же звонил Кораблинову и, захлестнутый впечатлениями командировок, по часу, а то и больше, восторженно рассказывал своему старому другу о том, какие золотые россыпи талантов-самородков таятся в народе, в далеких маленьких городках, в драматических коллективах заводов и фабрик…
Приверженец системы Станиславского, основанной на строгом профессионализме и выработанной школе, Кораблинов в душе жалел заблуждающегося Волчанского, который как ему казалось, хотел плетью перешибить обух. Слушая взволнованные и, как правило, всегда подкрепленные вескими цитатами рассуждения Волчанского, Кораблинов поддакивал, соглашался с ним и терпеливо ждал, когда старый режиссер, одержимый страстью собирательства народных талантов, наконец устанет и, охладив свой пыл, закончит разговор или переведет его на другое.
Но иногда разговоры с Волчанским и общение с ним Кораблинову приносили удовольствие и даже радость. Чем-то бесхитростно-юным и бескорыстно-взволнованным веяло от Волчанского на уставшего от бремени славы Кораблинова. Вот и теперь, еще из коридора услышав голос Волчанского, Сергей Стратонович встрепенулся, хотел было встать, но, почувствовав бархатисто-мягкий перебой сердца, остался неподвижно сидеть в кресле.
На этот раз приходу Волчанского Кораблинов был искренне рад. Давно, еще в дни молодости, подметил Сергей Стратонович в Волчанском необычное, редкое, что отличало его от многих друзей, теперь уже ставших маститыми деятелями искусства. Как-то получилось все так, что даже те, кто лет двадцать назад смотрел на Волчанского с тайной завистью, как на удачника, которому ветер всегда дул в паруса, теперь далеко «обошли» энтузиаста, обвешались почетными званиями, орденами и почестями, а он, Волчанский, никогда не успокаивающийся и всегда чего-то ищущий и с кем-то принципиально конфликтующий (по вопросам искусства!..), всего лишь год назад, в канун своего шестидесятилетия, получил звание заслуженного деятеля искусств. Но к званию этому отнесся равнодушно. Не было по этому поводу ни традиционных банкетов, ни торжественного церемониала вручения Диплома.
И вот этот никогда не унывающий, с вечно всклокоченной серебристо-черной шевелюрой, Волчанский стоял в широко распахнутых дверях кабинета Кораблинова и, замерев в горделивой позе, заложил правую руку за борт жилета, а левую поднял высоко над головой.
— Когда гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе!.. — сказал он и стремительно кинулся в широкие объятия Кораблинова.
Оказывается, Волчанский только что приехал из Восточной Сибири и еще никак не мог прийти в себя от впечатлений, вынесенных из этой поездки. Расхаживая по кабинету Кораблинова, он нервно размахивал руками и время от времени скользил взглядом по лицу своего старого друга, как бы проверяя: производит ли впечатление его рассказ.