— Нет, нет!.. Очень интересно! Я тебя слушаю.

— Так вот, после этой выставки, которую посетили тысячи англичан, состоялось присуждение первой премии за лучший тюльпан, выращенный рабочим. Молодой слесарь предложил первую премию дать тюльпану «Трафальгар». Тюльпан был действительно красив. Он останавливал на себе взгляды знатоков необыкновенным сочетанием цветовых оттенков лепестков. И многие из посетителей вначале было согласились. Но тогда встал старейший член жюри, кузнец Пимбертон. И он предложил присудить первую премию за тюльпан, который стоял в углу в скромном глиняном горшочке. Этот тюльпан был выращен шахтером. Все были удивлены, а кое-кто даже подумал, что король тюльпанов, старый кузнец, пошутил. Но кузнец не пошутил. Он только сказал недоумевающим посетителям выставки и членам жюри: «Господа, подойдите, пожалуйста, к цветку поближе, склонитесь над ним и почувствуйте его аромат». И все по очереди подходили к невзрачному с виду тюльпану, склонялись над ним, на некоторое время замирали и отходили изумленные. Изумленные!..

Видя, что Кораблинов слушает его не только с интересом, но и с каким-то волнением заинтригованного человека, Волчанский неожиданно оборвал свой рассказ и, распахнув на балкон дверь, шагнул через порог.

— Так чем же пахнул тюльпан шахтера? — бросил ему вслед Кораблинов.

И без того всегда экспансивный, Волчанский, видя, что рассказ его пронял Кораблинова, почти вбежал в комнату.

— Он пахнул фиалками! Ты это понимаешь: каким должно быть искусство цветовода, чтобы тюльпан источал нежнейший аромат весенних фиалок!..

— И как же с премией? — нетерпеливо спросил Кораблинов.

— Единогласно первая премия была присуждена тюльпану шахтера.

Кораблинов провел ладонью по волосатой груди.

— Не понимаю только, при чем тут Георг Веерт? Тюльпаны и революция — это так далеко друг от друга.

— Нет, Сереженька, это не так уж далеко друг от друга, Подумай хорошенько, и ты поймешь, что здесь есть глубокая причинная связь.

— Ну, а Веерт?

— А Веерт?.. Потрясенный Георг Веерт возвратился домой с выставки тюльпанов, сел за стол и тут же написал блестящую статью в «Новую Рейнскую газету». Заканчивается эта статья следующей программной мыслью-вопросом: «Какое же искусство создаст рабочий класс, когда он возьмет власть в свои руки?» Ну что?! Что ты скажешь на это? Есть связь между революцией, рабочим классом и цветами?

Кораблинов, неожиданно подавленный рассказом Волчанского, шумно воздохнул.

— Есть…

— Я это тоже подумал, когда смотрел в бинокль на лицо рабочего-скалолаза и на его руки, в которых он держал молоток и стальное зубило. А ведь их сегодня миллионы… Ты понимаешь — миллионы!.. Один взялся за резец, другой — за кисть, третья во Дворце культуры занимается балетом, четвертый через семь нот музыкальной гаммы раскрывает такие глубины и высоты своего мироощущения, что дух захватывает!.. Вот тут и подумаешь: каким же будет наше искусство через пятьдесят лет, когда оно уже сейчас вулканом клокочет в груди трудового народа?

— Я вижу, ты и сейчас еще под гипнозом этой командировки, — сказал Кораблинов, внутренне завидуя Волчанскому, который видел то, что Кораблинов, может быть, никогда не увидит. — Ты бы Рогову рассказал об этом. Как скульптору ему это должно быть интересно. А то он что-то последние годы закис в столице и лепит только войну, которую знает понаслышке.

Волчанский после упоминания имени Рогова как-то сразу не то сник, не то опечалился.

— Я позвонил ему сразу же, как только приземлился в Москве, прямо из телефонной будки в аэропорту. Рассказывал ему так, что аж захлебывался. Уже люди начали стучать в дверь телефонной будки. Думал, что от нетерпения побыстрей вылететь в Счастьегорск он будет тормошить меня вопросами: что да как?.. А он, как сонный бегемот, первые десять минут разговора зевал в телефонную трубку, да так зевал, что аж стонала мембрана, а потом чихнул, как верблюд, и промычал: «Да, молодежь нынче пошла отчаянная… Не только по скалам лазит, но и забирается в космос…» Извинился, что жена зовет к ужину, и повесил трубку. А ведь я, чтобы поговорить с этим динозавром от скульптуры, выстоял под дождем у телефонной будки очередь! Промок чуть ли не до костей… — Волчанский отрешенно махнул рукой, и его вздох эхом прошелестел в просторном кабинете Кораблинова. — Обидно! До боли в сердце обидно, что у некоторых пультов нашей огромной машины по имени Искусство иногда стоят люди с рыбьей кровью. Но ничего!.. Плевал я на этого тюленя из Академии художеств!.. Зато я встретил парня!.. Из народного театра Дворца культуры. Такого парня, что дай ему недели три, чтобы он смог не торопясь, вдумчиво и глубоко перечитать «Гамлета», и через неделю в душе его созреет образ такой силы и мощи, что все наши московские и ленинградские гамлеты лопнут от зависти. Я видел его в роли Карла Моора в «Разбойниках» Шиллера. Спектакль готовили полгода. Признаться, давно я не испытывал такой дрожи и озноба, как в те часы, когда сидел в замершем зрительном зале народного театра Счастьегорска. Его фамилия Батурин, зовут Иваном, сам он из Холмогор, Архангельской области. Удивительное совпадение — из тех самых мест, где когда-то родился гениальный Михайло Ломоносов. В своей книге «Народ и искусство» этому парню я посвящаю целую главу.

— Какая основная концепция будет утверждаться в твоей книге? — спросил Кораблинов.

— Ленинскую формулу «Искусство принадлежит народу» я буду толковать расширительно, связывая искусство с его природой. И применительно к той ступени развития социалистического общества, на которой мы пребываем на сегодняшний день.

— А если попроще, чтобы было понятно рабочему, колхознику и, скажем, мне, интеллигенту от искусства?

— Пожалуйста! Свой основной тезис я сформулировал строго и текстуально конкретно: «Народу принадлежит лишь то новейшее искусство, которое порождено в недрах народа». — Волчанский побледнел в лице и замер на месте, закрыв глаза. Можно было подумать, что он только что проговорил сокровенную истину, к которой шел всю свою долгую жизнь и наконец пришел к ней. — Искусство для избранных единиц, возвышающихся над народом, обречено на гибель, народ такое искусство отторгает, как чужеродное тело. Анализу этих вопросов я посвятил двадцать лет своей жизни. А поэтому прошу, Сергей, если ты будешь сейчас возражать мне, то найди в себе силы уважать хотя бы ту степень серьезности вопроса, которому я отдаю все свои силы.

Кораблинов понял Волчанского, понял его просьбу и не стал ни возражать ему, ни одобряюще поддакивать из чувства дружеской солидарности. Сомкнув за спиной руки, он зачем-то стал вглядываться в портрет Гёте, стоявший на письменном столе.

— Ну, и что же ты думаешь делать с этим Батуриным? — Только сейчас Кораблинов обратил внимание, что обшлага белой рубашки Волчанского были побиты, в некоторых монетах края их волокнились тонкими ниточками.

— Вот и пришел к тебе посоветоваться. Как помочь парню поступить в твой институт?

— В этом году уже поздно. Через два дня будет последний, третий тур экзаменов. Где же ты был раньше?

— Раньше? Две недели назад я ложился спать и не знал, что в далеком таежном городке на берегу богатырской реки живет и работает двадцатидвухлетний холостой парень но фамилии Батурин. А парень считает себя счастливым человеком оттого, что днем он динамитом рвет скалу, через которую прокладывают туннель, а вечером по гранитным ступеням поднимается в свой «Храм искусств», где он играет ведущие роли в народном театре.

— Так в чем же дело? Пошли ему правила приема в наш институт, и пусть готовится. За год он многое может сделать.

Волчанский хотел что-то ответить Кораблинову, но дверь открылась ив кабинет вошла с подносом в руках Серафима Ивановна. Подмигнув Волчанскому как старому знакомому, она поставила на столик перед Кораблиновым еще дымящийся паром кофейник и две чашечки.

Не желая своим присутствием мешать разговору двух старых друзей, которые, как всегда при встречах, беседовали возбужденно, а порой даже громче, чем следовало бы, она тут же бесшумно удалилась и закрыла за собой дверь.