Лес тут, славу богу, вроде бы намного реже той пущи, вдоль которой и сквозь которую пришлось сейчас проходить. Вплоть до заливной лужайки тянулась смешанная поросль, с березой и осиной по буграм и черной ольхой понизу, где между лиственных пород были вкраплены разномастные елки — и совсем коротышки, малявки, которые едва спрячут зайца, и голенастые молодки, за которыми спокойно мог укрыться и такой могучий зверь, как лось. И глаза Вилиса так и шарили по каждой из них, ведь за каждой мог внезапно проглянуть мощный корпус, темный до черноты на яркой белизне снега: приближаясь, Мориц лаял грубым голосом, басовито, а значит — учуял крупного зверя, так как мелкого, лису или зайца, пес гнал, тявкая визгливо, фальцетом.

Но тут Вилис заметил и нечто другое — впереди, где-то там, куда он смотрел, совсем как будто невдалеке, коротко хрустнул валежник, притом с глухим шумом, как ломаются сучья под большой тяжестью. Загонщики еще не подошли настолько, чтобы сушняк мог ломаться под их ногами, так что незримо передвигался там наверняка зверь и, надо полагать, изрядный — лось или кабан. Ветка треснула — и вновь настала тишина, в которой почти беспрестанно лаял Мориц и долетал издалека невнятный гул, с которым приближались загонщики, время от времени стукавшие палками по деревьям. Вилис все глаза проглядел, но не шелохнулась ни одна елка, ни с одной лапы не осыпался снег, между серых стволов не мелькнуло и тени. Лишь минуту спустя опять раздался хруст, на этот раз дальше — справа от Вилиса, теперь, наверное, против Ингуса, который, видимо, тоже не мог разглядеть, кто там бродит с тихим шумом под прикрытием елок, так как молчало и ружье соседа, а еще немного погодя сухой треск ломающегося хвороста донесся с еще большего расстояния.

Насколько можно было судить по этим звукам, животное крадучись уходило, все больше и больше забирая вправо, лавируя между стрелками и загонщиками, и, видимо, пыталось незамеченным выйти из оклада. Это был умный, матерый зверь, переживший на своем веку, должно быть, не один охотничий сезон. Но все равно — чтобы совсем выскользнуть из ножниц, которые смыкались все плотнее, в какой-то миг и в каком-то месте он должен будет пересечь другую просеку, и волей-неволей оказаться в поле зрения стоящего на фланге охотника, и сделать несколько роковых шагов по открытому месту — и тогда уж не подкачай…

С минуты на минуту Вилис ждал выстрела, но время шло, загонщики были уже недалеко, настолько близко, что казалось, между елками порою мелькали серые подвижные фигуры, а произойти еще ничего не произошло.

И тут впереди раздалось что-то вроде гиканья и воя, и чей-то голос, а за ним и хор голосов заорал непонятные слова, то ли с бранью, то ли со смехом. Вилис не мог разобрать, что вопили загонщики, гомоня между собой, а может быть, и кричали что-то им, стрелкам. Он только догадался, что зверь вышел из оклада, скорей всего между загонщиками, раз ему вслед не прогремел ни один выстрел. Так думал Вилис, и он не ошибался. Чуть не в самый последний момент лось действительно проскользнул между загонщиками, словно зная наверное, что те не вооружены.

Распорядитель охоты протрубил сбор, и все — уже не цепочкой, а вразброд — двинулись по направлению к дороге, споря, был ли это бык, или корова, так как никто, видно, не успел лося даже разглядеть. Одни говорили, что корова, только крупная, надо думать, старая и без теленка, стало быть яловая. Другие возражали — бык, только уже сбросивший рога. Но теперь это не имело никакого значения — лось или лосиха, он или она.

Вилиса догнал Хуго Думинь.

— У тебя закурить не найдется?

У Вилиса, конечно, нашлось, а как же. Он достал пачку и вытряхнул две сигареты — самому посмолить тоже невредно. Потом зажег спичку, и друзья-приятели закурили от одной. Как и у всех остальных, у них тоже не шел из головы лось.

— Проскользнул между елок, как угорь, и был таков, — после первой затяжки сказал Хуго. — И так близко — я даже чувствовал, как он на меня смотрит.

Пораженный Вилис подумал, что у него было точно такое же чувство, но теперь, когда Думинь сказал про взгляд лося, Вилису не хотелось признаться, что он заметил то же самое, ведь это могло показаться просто поддакиванием. Но полностью скрыть свое смущение ему не удалось, и Думинь, приняв его удивление за недоверие, подтвердил:

— Можешь не верить, твое дело, а я, слово даю, чувствовал, как он меня глазами щупал.

— Ладно тебе, — поморщившись сказал Вилис, с острым неудовольствием вспомнив, каким нервным и неуверенным сделал его пристальный, сверлящий взгляд лося — будто они поменялись ролями, ей-богу. — Пошли!

И, попыхивая на ходу сигаретами, они двинулись рядом вдогонку товарищам.

— Айгар! Атис!

Никакого ответа, не шевельнутся даже.

— Айгар, ну что ж это, в конце концов?

— Мм?..

— Да вставай, сколько же можно спать!

— Ага…

— Ай-гар!

Он же, как будто не ему было сказано, лениво перевернулся под одеялом и принялся не то храпеть, не то сопеть, что, Ритма знала, было признаком крайней досады.

— Ты слышишь или нет? — терпение ее подходило к концу.

— Чего-а?

Наконец он все же продрал глаза, хотя бы приоткрыл узкие щелки и сквозь светлые ресницы взирал на мать не очень осмысленным взглядом.

— Айгар, ну!

— А сколько?

— Что сколько?

— Времени.

— Де-сять! — раздельно произнесла она.

Но тот, вконец разобиженный, заныл и заскулил:

— Только… В воскресенье и то не дадут поспать. Инквизиция, честное слово!..

— Смотри не заплачь, — отрезала она, чувствуя, что уже испарилось дочиста, улетучилось ее почти неиссякаемое терпение. Если не растолкать, будет валяться, отлеживать бока, пожалуй, до вечера. Надо было сразу поднять, как она собиралась, в половине восьмого — пускай потрудится, уже не маленький, шестнадцатый год пошел, мог бы и подсобить кое в чем, приложить руки. Все только того и ждут, что обслужи их да обиходь, убери и подай — сильный пол, мужское сословие. У всех праздник, у всех, только не у нее, только не для нее.

Она бросила Айгара и вернулась на кухню, с шумом хлопнув дверью: пускай дрыхнет сколько влезет, она и слова не скажет, пусть спит напропалую не евши! И как раз в тот момент, когда она вошла на кухню, вскипел полный бак и пошел через край, и вода, пенясь и бурля, шипела на плите, и в воздухе стлался и слоился пар, ничего не видать стало — как в преисподней.

Воскресенье, снова подумала она, и вскоре, уже загружая стиральную машину, опять про себя повторила: воскресенье — будто не в силах отделаться от этого слова. Оно почему-то застряло и не шло у нее из ума, точно она старалась его запомнить или боялась забыть.

Потом она включила машину. И тогда уж в ее рокоте неслышно, как тень, появился наконец Айгар, еще совсем заспанный и не успевший очнуться после долгого сна, еще ленивый и вялый, невпопад застегнувшийся, — явился, быть может, не желая ссориться с матерью, а может, и потому, что в шуме не удалось заснуть, послушный голосу сердца, а может, и голосу желудка, недаром же он весь пошел в отца и мог, едва только продрав очи, ополовинить каравай хлеба. И, несмотря на то что могло быть всяко, и так и этак, злость и досада у Ритмы тут же выдохлась и развеялась. И хотя она снова, как бы по привычке, подумала о том же, третий раз повторив про себя слово «воскресенье», при виде Айгара, по правде говоря, ее уже разбирал смех.

— Посмотри, как ты застегнул пуговицы! — сказала она, перекрикивая машину.

Айгар перевел взгляд на себя, потом на мать, и снова на себя, и опять на Ритму, и на его лице тоже постепенно расцвела улыбка, и они оба засмеялись.

— Я растолкал и Атиса, — сообщил он, будто напрашиваясь на похвалу. — Сколько же можно припухать.

— Ну молодец, — одобрила она, хоть и не без насмешки. — Правда, благородно с твоей стороны, А теперь ты мог бы накинуть фрак и натаскать мне воды.

— Рад стараться! — отозвался он, в действительности безо всякой охоты, и снял с крючка старый Вилисов ватник. — Где отец?