— Хорошо ли, Митенька? — шепотом спросила она, как бы проверяя, спит ли он.

— Чудесно, мама.

В окно падал свет далекого фонаря, и можно было разглядеть фигурку матери. Раздевшись, мать присела на один из стульев, приставленных к сундуку.

— Ну, а внученька моя Лидуша как растет?

Дмитрий почувствовал, что вопрос матери — только предлог для начала большого разговора, которого ей и ему так хотелось. Он не сразу нашелся с ответом.

— Супруга здорова ли?

— Сядь, мама, поближе.

Мать присела на краешек койки, где спали дети, и Дмитрий впервые подробно рассказал матери свою жизнь с Зинаидой Федоровной от первого дня и до недавнего разлада.

Он снова вдруг явственно увидел Зинаиду Федоровну и только сейчас понял, что не просто испуг был на ее лице, когда она слушала его молча, а страх, панический страх.

— …И не пойму я сейчас, мама… Почему она не потребовала, чтобы я не ездил домой. Это так на нее не похоже. Она будто испугалась того, что я, наконец, поступил, как посчитал нужным; она даже в ужас пришла.

— Ты, Митенька, прости меня. Вот что я думаю: нет ли у нее и в самом деле причины бояться тебя? Может, грех у нее на душе какой?

— Нет, мама, я ей верил и верю, — твердо ответил Дмитрий, хотя и настораживаясь внутренне: мать ни за что не стала бы сеять в его душе беспричинные сомнения. — Я ее ни в чем не подозреваю. Но почему после этого тяжелого разговора с Зиной я будто почувствовал, что мы расходимся, что наша жизнь не может наладиться, мы уже никогда не будем близки… Страшно подумать, мама. Будто нету у меня жены.

— А была ли она, Митя?

— Я сам себя спрашиваю об этом и отвечаю: была? И есть. Но ведь мы оба уже не молоды. Была юность и пылкая любовь, а потом между былым и настоящим легла война, и встретились мы уже иными людьми: постаревшими, что ли… И былого уже нет. А мы обязаны жить вместе, дочь растить, о стариках наших думать. Некуда нам одному от другого деваться. Зина хочет властвовать надо мной беспредельно и боится, что этой власти придет конец. Глупо, а сам я уладить это не могу. Что же мне делать, мама?

— Это, Митя, тебе самому надо соображать.

Варвара Константиновна посидела немного молча. Потом поднялась и склонилась над ним.

— Спи, сынок, — сказала она, целуя его.

Мать могла разделить боль его сердца, но ему, взрослому своему сыну, она могла помочь только лишь своей материнской любовью.

Она легла на свою постель, и стало так тихо, что слышалось дыхание Алешки и Танечки.

В другой комнате кто-то поднялся и тяжело прошел на кухню.

— Плох отец. — Варвара Константиновна судорожно вздохнула. — Бодрится, а плох. По ночам душно ему, в горле сохнет. Анатолия укроет потеплей, а сам форточку откроет и голые ноги из-под одеяла выставит, да так и спит. Сейчас там Марина на полу постелилась, так он на кухню просвежаться ушел… Ишь, раскашлялся вот.

Острая жалость к родителям защемила сердце Дмитрия. «Да, да, они состарились и тоже стали другими, а какие они сейчас, я совсем не знаю, — думал он, вспоминая отца сильным и статным, с морскими словечками в разговоре. — Я же когда-то гордился своими родителями, а получилось, что растерял я эту сыновнюю гордость».

Было время, когда Дмитрий в автобиографиях писал не столько о себе, сколько о своих родителях. Отец его служил во флоте еще в первую мировую войну, вступил тогда в партию и всю гражданскую сражался за Советскую власть. Мать, дочь швеи из модного петербургского магазина, рано осиротела и с детства жила по людям в услужении.

Став курсантом военно-морского училища, Дмитрий в дни увольнений присматривался к Ленинграду, стараясь представить себе революционный Петроград, своего героя-отца, который виделся ему не иначе, как с пулеметными лентами крест-накрест на груди поверх бушлата.

В первое лето своей морской службы молодые курсанты проходили сухопутно-тактическую подготовку в Кронштадте. Город-крепость был родиной Дмитрия.

По приметам, сообщенным матерью в письме, Дмитрий как будто нашел дом капитана первого ранга Хозарского, у которого в горничных жила его мать; как будто нашел и тот дом, в подвале которого в семье отставного боцмана приютилась его мать, после того как ее, беременную, выгнали от Хозарских. Эти дома, окрашенные, как и многие кронштадтские дома, в светло-оранжевый цвет, выглядели уютными и веселыми, и вид их как-то не вязался с рассказами матери о былой жизни, которая протекала в них.

Когда Дмитрий родился, отец переправил жену и сына в Петроград к своему дядьке по отцу, и горничная Варенька стала работницей Путиловского завода.

После гражданской войны отец демобилизовался и перевез свою семью в Москву. Потом отец и мать поступили на концессионный завод и стали делать подшипники.

На этом-то, по-юношескому представлению Дмитрия, и кончилось героическое и необыкновенное в жизни его отца и матери, то, чем можно было гордиться.

IX

Артем, напомнив старшему брату Дмитрию о шведском концессионном заводе, конечно, хотел сказать о том, что в создание отечественной подшипниковой промышленности вложен труд отца и матери.

Всей жизнью старых Поройковых должны были гордиться их дети. А он, их старший сын, долгие годы был поглощен лишь своими успехами по службе, своими наградами и чинами, просто собственным благополучием. «Я сделаю все, чтобы беречь вас, родные мои», — говорил себе Дмитрий, сознавая, что исправить до конца то, что было, невозможно.

Когда он проснулся, уже рассвело. На сундуке, рассыпав по подушке кудряшки, спала Танечка. На стуле сидела нарядная новая кукла и смотрела на спящую девочку голубыми стеклянными глазами. Алеша, оставшийся на кровати один, на свободе раскинул руки и ноги по всей ширине постели.

«Эх вы, рабочий класс», — прошептал Дмитрий, глядя на спящих детей. Неужели его Лидушка так и вырастет, не узнав ласки и дружбы близких ей людей?

Дмитрий вышел из спаленки.

Александр Николаевич сидел на диванчике и подшивал детский валенок, и Дмитрию вспомнилась Алешкина грязная пятка. У открытой форточки голый по пояс Анатолий с гантелями в руках делал утреннюю гимнастику. Тусклое зимнее утро хмуро заглядывало в окно.

— С добрым утром, — сказал Дмитрий.

— С добрым утром, — ответил Александр Николаевич, затягивая дратву.

— Как спалось, папа?

— Удовлетворительно, — ответил Александр Николаевич. — А тебе?

— Плоховато…

— Это с непривычки. На новом месте. Наладишься, — сказал Александр Николаевич так, словно говорил не о минувшей ночи, а о том большом в жизни сына, что действительно разладилось. Отец, наверное, уже знал от матери о их ночном разговоре.

Дмитрий взял у брата гантели. Небольшая гимнастика взбодрила его, и он пошел умываться.

В полутемной прихожей Анатолий втискивал в стенной шкаф раскладушку. Варвара Константиновна разговаривала с толстой женщиной в ватнике, закутанной в пуховый платок. У ног женщины стояло ведро, полное картошки.

— Вот так и усвистал. С первым трамваем укатил на вокзал. — Дмитрий узнал Вику, поздоровался с ней и ушел в ванную.

— Я горячей воды тебе там приготовила, — крикнула ему вслед мать.

— А я вот в выходной картошку перебирай, — продолжала жаловаться Вика. — Спрашивается: для чего ее беречь? Едоков-то, считай, я одна, а он пять мешков запас. Так я пойду, а Танечка пусть еще побудет. — Вика говорила не вчерашним гневным тоном, а как-то покорно.

Хлопнула дверь.

Дмитрий нашел на полочке все, что нужно для бритья. И как только он, чисто выбритый, вышел из ванной, сию же минуту появилась Варвара Константиновна со свежим полотенцем.

— Так это Артем уже усвистал? — спросил Дмитрий.

— Уехал, неистовый.

— Да, жалковато Вику, — сказал Дмитрий.

— Самостоятельная женщина, — ответила мать, словно беря Вику под защиту.

Дмитрий Александрович вернулся в большую комнату. Александр Николаевич все еще трудился над валенком. Марина накрывала на стол. Анатолий сидел на стуле на том месте, где только что стояла его раскладушка.