Комната в гостинице чем-то напоминала зал ожидания на вокзале: одни уезжали, другие прибывали, все время разные люди. С некоторыми он даже не успевал познакомиться: приходил — они уже спали, уходил — продолжали спать. А вот эта компания попала «ночников» — любителей пульки.

В табачном дыму тускло светила лампочка, лица у игроков были желтые, у генерала-грузина почти черное.

— Не обижайся, дорогой майор, мы скоро закончим! — сказал генерал.

— Играйте!

Только Шорников засыпал, генерал неожиданно сотрясал воздух своим кавказским басом. И потом начинал ругать себя:

— Не сдержался! Забыл совсем, что рядом человек отдыхает.

Уехал генерал не попрощавшись. Вечером Шорников нашел на своей койке записку:

В гостинице стало тихо. И даже грустно. Приезжали люди и так же незаметно уезжали.

Подполковник Чеботарев позвонил с вокзала:

— Земляк! Я все же уезжаю.

— За папахой?

— Не только. Я мог бы и без нее прожить.

— Сейчас приеду.

Когда Шорников прибыл на вокзал, скорый поезд дальнего следования уже был подан, пассажиры и провожающие заполнили перрон. Чеботарев погрузил свои вещи и стоял с Людмилой у вагона. Заметив Шорникова, они улыбнулись, замахали руками и будто только тем и были опечалены, что он опаздывал.

— В нашем распоряжении пять минут, — сказал Чеботарев. — Давайте зайдем в купе и по традиции… Чтобы не засох на новом месте. На полк еду.

Лицо Чеботарева посветлело, словно он сейчас только понял, что разлука приносит ему больше радости, чем огорчений.

— Да, немножко страшновато. Но ничего. Слепой сказал: посмотрим!

Чеботарев попросил у проводницы стаканы, налил во все поровну почти черного кагору.

— А теперь задумайте что-нибудь. Что ты задумала, Люда?

— Чтобы не было войны.

Чеботарев пожал плечами: видимо, он ожидал каких-то других слов, касающихся их отношений.

— А ты, земляк?

— Чтобы ты стал генералом.

— Ох, мать честная, куда хватил! Ну, спасибо. И я тебе желаю всех благ.

В тамбуре раздался голос проводницы:

— Провожающие, прощайтесь! Прошу освободить вагоны.

— Прощаться будем на улице, — сказал Чеботарев и первым вышел из купе.

Репродуктор прохрипел:

— До отправления поезда осталась одна минута.

Чеботарев как-то сверху и наискосок сграбастал Шорникова, потискал его, обнимая, потом отпустил и взглянул на жену. Шорников отвернулся — пусть прощаются. Когда он снова поцелует ее?

И Шорников вспомнил, какие губы у Людмилы, и что первый поцелуй ее принадлежал ему, а не Степану, и что Степан обо всем знает и теперь оставляет ее одну.

— Товарищ подполковник, отстанете!

Чеботарев побежал за вагоном, ловко вскочил на подножку. Людмила платком вытирала глаза.

«Вот и войны нет, а жены по-прежнему провожают мужей со слезами», — думал Шорников.

Он проводил Людмилу до электрички, посадил в вагон, сел рядом на скамейке, но она сказала:

— Идите, Коля. Электричка сейчас отправится.

Проходя у вагона, он оглянулся — Людмила смотрела в окно и сквозь слезы улыбалась ему.

«Лучше бы он сразу взял ее с собой: ей и Чеботареву было бы легче».

ГЛАВА ПЯТАЯ

Дежурный потряс Шорникова за плечо:

— Товарищ майор, подойдите к телефону, вас разыскивает комендатура.

Телефон находился в коридоре, стоял на столе, рядом с утюгом. Шорников закутался одеялом и тихонько, чтобы не разбудить других, вышел.

Звонил помощник военного коменданта.

— Что же вы спите? А на вокзале вас ждет мать.

— Не может быть!

— Точно. Берите такси и поезжайте. Найдете ее в зале ожидания.

«Да, это в обычае деревенских жителей — приезжать без предупреждения».

Пока он нашел такси, потом добирался до вокзала, прошло еще не меньше часа. Скоро начнет светать. На скамейках дремали транзитные пассажиры — кто сидя, кто лежа. На одном из диванов сидела и его мать, возле плаката: «Ходить по путям опасно для жизни». Увидев сына, запричитала:

— А сыночек ты мой миленький! Ну и встречаешь же ты свою родную матушку. Я-то все глазоньки свои просмотрела, все слезоньки выплакала.

Он обнял ее, стал успокаивать, но она продолжала плакать. И он уже не знал, что ей сказать, как оправдаться.

— Ты хотя бы телеграмму дала или написала.

— Я-то ехала и верила, что сын мой тут не последний человек! Любого спроси, скажет…

— Нет, мама. Москва — не наша деревня!

Мать посмотрела на него с укором:

— Совсем ты меня позабыл, сынок. Принесет почтальон перевод, а письма так и нет.

— Но ведь и ты мне не чаще писала.

— Я б и написала, когда б умела. А то и двух букв не знаю. Надо ходить по деревне, упрашивать. А девчонки писать не хотят, даже за шоколадки.

Он взял ее вещи и задумался.

— Ты, сынок, на машине за мной приехал?

— Да, на машине.

— Степана Чеботарева тоже на машине возят. У него и своя есть. А у тебя какая?

— У меня та, что за пятак возит.

Мать ничего не поняла, ждала, куда он ее поведет.

— Мне ведь говорили, сынок, что ты тут большой начальник. Повыше Степана.

— Да, начальник. Куда кого послать — самому сбегать!

Он разговаривал с ней, шутил, а сам все время думал:

«Что делать? Звонить по гостиницам — напрасный труд. Везти к Мамонтовым? Так они еще не вернулись с юга. Может, попросить Прахова? Откажет. Обязательно найдет причину».

Не хотел он звонить Елене, а пришлось. Набрал номер и долго ждал. Громкие длинные гудки повторялись — никто не подходил к телефону. Неужели и ее нет дома? Наконец трубку сняли:

— Я слушаю.

— Извините, Елена. Это я, Шорников.

— Что случилось?

— Ничего. Но я вынужден вам звонить. Мать в гости приехала.

— Господи, а я перепугалась! Могли бы и не звонить, а везти прямо ко мне. У меня мама в больнице, есть где расположиться.

— Спасибо.

— Приезжайте, я жду.

Пока они добирались, на столе уже стоял горячий чайник; печенье на тарелочке, клубничный джем. Елена помогла старушке раздеться, показала, где можно вымыть руки, усадила за стол.

Старуха смотрит по сторонам, ничего не понимает. И как только Елена вышла на кухню, сказала:

— Сынок… Хочу я у тебя что-то спросить… Что это у тебя, вторая жёнка?

— Нет, мама, просто знакомая. Вместе работаем.

— Приветливая. И красивая. — Помолчала немного и опять спросила: — А почему же она у тебя живет, если вы не обвенчаны?

— Это не моя, а ее квартира.

— Ну и мудрено у тебя все получается! — она начала развязывать веревку, которой был обмотан ее чемодан, достала яйца, сало, курицу, завернутую в полотенце. Он заметил, что сало толстое, — наверное, самый лучший кусок привезла.

— Зачем ты, мама? Оставила бы для себя.

— Хватит и с меня. Такой удачной свиньи у нас никогда не было. Мало ела, а полнела, как барыня.

Она говорила и говорила про жизнь в далекой, затерявшейся среди болот и лесов деревушке, которую он давно покинул. А он слушал ее и вспоминал тот забытый богом уголок земли, что жил по каким-то своим неписаным законам, и было так много неповторимого, такого, что осталось еще от давно прошедших времен. От станции к Залужью тянулась через леса одна-единственная дорога. Когда, бывало, идешь по ней весной или летом, чибисы вьются над тобой и печально кричат, словно предупреждают о чем-то или умоляют их избавить от этой тоски. Но воздух чистый до синевы, в летние дни он подрагивает, когда прогреется в полдень, особенно в пору цветения ржи. На перелесках цветов всяких — так и хочется повалиться на траву, и разбросить руки, и сказать земле-матушке спасибо за все. Там легко дышится и далеко смотрится. Если подвода едет по дороге, увидишь ее за много верст. Но когда зарядят дожди, грусть-тоска такая, хоть помирай. И потом долго над болотами будут висеть туманы, ни деревень соседних, ни синего леса на горизонте не видно, а дрова в печи не горят, только сипят. И чибисы словно сквозь землю проваливаются.