— А нельзя ли обычный вальс?

Чеботарев взял в руки бутылку шампанского и держал ее на коленях, как снаряд, ждал, когда закончится танец. Пробка ударила в потолок, зашипела пена.

— За орден!

— За батальон!

— Дай бог не последнюю!

Людмила выпила, поставила бокал на стол и издали со слезами на глазах смотрела на розы. Казалось, что они не радость, а печаль принесли в этот дом.

— Майор Шорников! Вы совсем уснули. — Людмила потащила его танцевать. — Коля, вам скучно у нас?

— Я не могу отвечать на такие вопросы.

— Помните, как мы на студенческом вечере завоевали приз? Какой танец мы тогда танцевали?

— Вальс «Амурские волны».

— Не забыли. Хотя это было так давно. В какой-то другой жизни. На другой планете! А когда вы появились снова рядом, мне стало казаться, что, наоборот, ничего другого и не было, только то… Общежитие на окраине города, речка. И вечера — гуляй сколько хочешь.

«Зачем все эти воспоминания? Они теперь оборачиваются каким-то обманом и вовсе не дают облегчения душе».

— Вы, наверное, очень любили свою жену? Ведь женщине, особенно любящей, совсем не много надо — чистосердечности и чуточку нежности. Только ограниченные люди считают эти чувства пережитками прошлого. Она у вас была хорошая?

— Хорошая.

— Как это приятно слышать! Я бы хотела, чтобы и обо мне так смогли сказать.

— Зачем завидовать мертвым?

— Но когда завидуешь бескорыстно, тогда ничего плохого в этой зависти нет.

Она стала какой-то уравновешенной, а прежде сама не знала, чего хотела. Когда другим было весело, начинала грустить, а если другие были опечалены, смеялась.

— Кто бы мог знать, что все так случится?

— А кто знает, как еще могло случиться?

— Я знаю только одно, — сказала она совсем тихо, — если бы все повторилось снова, я полюбила бы вас больше прежнего.

Где-то была та грань, которую им никак нельзя было переходить, и они умолкли. Потом заговорили о другом.

— Вы рады за Степана? — спросил он.

— Не просто рада! У меня сегодня какой-то особенный день. Как будто после долгой зимы раскрыли в доме окна настежь. Радостно и очень жаль чего-то.

Она опять походила на ту, прежнюю Людмилу, любительницу помечтать, способную одним словом убедить тебя том, в чем ты долго сомневался.

— Когда вы теперь к нам снова приедете?

— Не знаю.

— Приезжайте. Хотя бы изредка. Просто когда вам будет скучно. — И она вздохнула. — Степан скоро уедет, наверное куда-то далеко. За папахой!

— А вы останетесь?

— Да! — произнесла почти испуганно.

А за столом Степан Чеботарев в обнимку с полковником пели:

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Сергей Афанасьевич Мамонтов уехал в командировку. Сказал, что недели на две.

Вечером Шорников сидел в своей комнате и читал мемуары Черчилля. Вошла Изида, поставила перед ним чашечку дымящегося кофе, постояла немного, взяла из его рук книгу и молча, глядя в глаза, опустилась к нему на колени. Вся огненная.

— Не надо, — отстранил он ее руки.

Она встала, закурила.

— Ладно. Может, я вам после спасибо скажу…

И он поселился в казарме, в комнате для приезжих офицеров, где всегда были свободные койки. Вернулся Мамонтов, позвонил:

— Николай Иванович, я привез бутылку хорошего вина, жду.

Они втроем сидели за столом, и Сергей Афанасьевич сказал:

— Скажи, почему все же ты ушел от нас? Неужели там тебе лучше, в общежитии?

— Не лучше, но и не плохо. Да и так мне скорее квартиру дадут.

— Сомневаюсь. Может, думаешь, что ты стесняешь нас? Так поверь, нам с тобой в тысячу раз лучше. Возвращайся. А если собаки или обезьянка мешают, так я им не разрешу появляться в твоей комнате.

— Не беспокойтесь, большое спасибо.

— Ну, как знаешь, — сказал Сергей Афанасьевич.

Тревога всполошила всех — от рядового до маршала. Хлебникову было приказано прервать отпуск и приступить к исполнению своих обязанностей. И вот он вторые сутки не покидает своего кабинета. Зашумел шторм где-то в Карибском море, а отголоски долетели до России.

Полночь. После многочасового грохота сапог по коридорам в помещении гробовая тишина. Слышно, как старинные часы в углу мягко отбивают секунды: «тик-так».

Столица спит и не знает, что войска насторожились на этот раз всерьез, что, может быть, от самых малейших случайностей зависит теперь, быть или не быть беде. Уже кто-то дал ему, этому моменту, определение: «Карибский кризис».

Вернувшись из санатория и едва переступив порог министерства, Хлебников сразу все понял. Критический момент. Обычно войны начинаются в самых неблагоприятных для какой-то стороны условиях. Гитлер выбрал воскресенье 22 июня 1941 года. А что может быть сейчас?

Хлебников подошел к окну, приподнял штору, посмотрел на город — море огней. И машины почти не ходят. Если и промчится какая — и то редко.

Он опустил штору, выключил люстру и оставил только одну настольную лампу с зеленым абажуром. В длинном полутемном кабинете она казалась индикаторной лампочкой и будто сигнализировала: аппаратура включена, работает нормально.

Кабинет Хлебникова находился на пятом этаже, отсюда, с холма, в ясную погоду просматривалась чуть не вся Москва, но сейчас, при задернутых шторах, казалось, что ты находишься не на высоте, а плывешь на каком-то корабле, качаешься на волнах и тебе обязательно надо пройти минное поле.

Корабль плывет, плывет…

Молчат телефоны. Слава богу!

А вдруг сейчас взревут сирены? Люди проснутся и поймут, что у них в запасе осталось всего несколько минут.

Как хорошо, что молчат телефоны.

Да, все поставлено на карту. И страна грозно ощетинилась, приготовилась к ответному удару. Если полетят к ракетам сигналы, наверное, другим поколениям и в других веках придется расчищать развалины и судить, что же произошло.

Сколько раз слышал Хлебников на своем веку солдатскую команду: «Отбой!» — всегда она была самой желанной. А теперь он ее ждал, как никогда прежде.

Он поинтересовался, что передавало иностранное радио за последний час. Сообщалось о непрерывных дебатах в Белом доме и о русских ракетах на Кубе. Последняя телеграмма гласила об установлении прямой телефонной связи между президентом Соединенных Штатов и главой Советского правительства.

— Кажется, мы опять выиграли мир! — Хлебников встал из-за стола и посмотрел на койку, которая уже вторые сутки стояла в кабинете.

«Отбой» будет. Но когда? Может, через сутки или двое. При полной гарантии, что все не повторится снова.

Он попросил принести чаю, склонился над стаканом и вдруг увидел в нем свое отражение. Длинноватое лицо, мелкую сетку морщин у глаз, крупные звезды на погонах — очень крупные, словно кленовые листья, упавшие на плечи. Осенние листья.

Было тихо-тихо, но вода в стакане колебалась, вздрагивала, может от проходивших мимо машин.

Он смотрел на это отражение и невольно стал думать, рассуждать о своей судьбе, понятной и во многом непонятной ему самому. Как могло случиться, что он оказался здесь? В этом доме, в этом кабинете, за этим столом. В погонах маршала. В иной, наверное, обстановке, будь него и пять жизней, он не достиг бы этого.

Было время, когда командиров батальонов ставили на дивизию. И вместо одной «шпалы» в петлицах у Хлебникова их сразу стало четыре. Но это не только обрадовало, но и напугало. Он почувствовал себя в роли ученика, который после седьмого класса оказался сразу в институте.

Кажется, он и сегодня не может прийти в себя от того хронического недосыпания, которое еще тогда обволокло его дремой. И стоило только прикрыть глаза, как чудилось…

Тяжелый топот множества сапог в ночи, вспышки залпов батарей, дождливый ветер над колоннами вечно двигающихся солдат, окрики: «Подтянись!» Телефонные звонки и секретные пакеты, шифровки, от которых сначала становилось не по себе, а потом приходилось делать почти невозможное.