— Ты о чем задумался, командир полка? — спросил Сорокин.

— Тебе ничего не чудится, Гриша?

— Здесь все может почудиться.

«Вот и свершилось!» — облегченно вздохнул Хлебников.

Пройдет еще несколько часов, и колонны, что устремились теперь по многим дорогам и тропам, займут свои рубежи.

Надо было вздремнуть, отвлечься хотя бы на минуту, перебить напряжение, которое до предела натягивало нервы, как когда-то под Перемышлем, потом бы можно было держаться и сутки, и двое. Сидя в машине, он попытался прикрыть глаза. И вдруг почему-то ему как наяву представился опять тот слепой старик, сказавший тогда о лунных травах: «Исцеление от ран телесных и душевных болей». О, если бы росли эти травы! Была бы какая-то надежда их найти. И все-таки приходится верить, что они есть.

Потом ему представилось Змеиное болото, маленькая станция, где в скверике поставлен ему бюст. Наверное, надо было поставить там бюст не маршалу, а солдату…

Он открыл глаза и сразу увидел танковую колонну. Фыркали глушители, выбрасывая снопы искр, скрипело железо, желтым облаком висела пыль, поднятая гусеницами. Пустыня гудела и дрожала. Она успокоится только тогда, когда колоннам будет приказано до поры до времени глушить моторы. И опять пустыня будет пустыней, напоминать сосуд, в который не проникают никакие звуки.

Его машина стояла на голом холме, туманы стелились внизу. Над головой поворачивались созвездия и, если присмотреться, перечеркивая их, проносились спутники. Не потому, что звезд в небе мало. Опутывали земной шар огненной паутиной. И кто поручится, что в определенный миг на материки и континенты не посыплется град ядерных бомб и снарядов.

«Если случится это безумие, не будет нам никакого оправдания перед современниками и потомками, перед теми, кто сгорит в этом огне, и перед теми, кто потом народится». Ему хотелось бы умереть со спокойной душой. С верой, что не произойдет непоправимого бедствия. Может, опережая его, и выдвигаются сегодня войска на передний край, и они будут стоять здесь, как у пороховой бочки.

Колонны шли днем и ночью.

Кончились пески, начались горы. Они поднялись, как стена, на краю пустыни. Хотя пустыня и не кончалась, она и там, дальше, за голыми темно-серыми холмами, где уже гуляют чужие ветры. И что там вообще делается, никому не ясно, потому что мертвые высоты скрыли все, можно было видеть только желтое небо. А ночью оно станет черным. В бурю оттуда будут обрушиваться ливни и мутные потоки.

В ущельях белели длинные бараки. Возле них росли тощие деревца, — они цвели, и, казалось, присыпаны снегом, немного розоватым.

Солдаты стали смотреть не на бараки, а на эти деревца, и на лицах у всех была улыбка, будто их встречали здесь старые друзья.

Шорников взглянул на Сорокина.

— Случается и такое! — улыбнулся майор.

Утром они проснулись и вышли на крылечко маленького тесового домика. Из-за высот доносилась громкая музыка — из одного дребезжания и визга. Потом послышался голос, тоже визгливый и ойкающий, и трудно даже разобрать, кто это говорил, женщина или мужчина. Но пытались говорить на русском языке.

Сорокин предложил Шорникову сигарету, они закурили и стали смотреть на горизонт, из-за которого должно бы показаться солнце. Вершины гор были красные, а ущелья черные, и все казалось очень ярким, как на восточных картинках.

Когда совсем посветлело и стало видно еще дальше, они увидели: вдали надо всеми вершинами возвышалась самая главная гора, огромная и бурая.

— Семиглавый змей! — сказал Сорокин.

Из-под восходящего солнца сверкало кремнистое чудовище. Поднимало головы — раскрыты черные пасти. Кажется, сейчас оно повернется, загрохочет и станет извергать пламя. И поползет. И тогда Иванушка взмахнет мечом и отрубит ему все головы. Будто в той сказке, которая даже в детстве представлялась только сказкой.

.   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .   .

Самолет идет высоко — вдоль границы. Она была справа, четко вырисовывались вышки. Воздух прозрачный, смотришь на все как через увеличительное стекло.

Редкие дороги и тропы, будто брошенные канаты. Кое-где они петляют, скручиваются узлами. Домики — плоские, как разложенные ящики разных форматов. А люди под крылом самолета представляются просто точками. Если же они вдали, то словно чурбанчики из спортивной игры «городки», когда их поставили солдатиками.

Шорников не отрывался от иллюминатора.

Пески, пески… Каменистые отроги.

Когда самолет разворачивается, слегка изменяя курс, крыло приподнимается, и все там, на земле, смещается, становится видно еще дальше. Темные хребты, поросшие лесом, а ущелья кажутся траншеями — ходами сообщения.

Дюны и дюны — желтое море. Отдельные гладкие взгорья, напоминающие черепа.

Голые отроги, ощетиненные, как руины. А какие-то ямы напоминают кратеры потухших вулканов или шахты для межконтинентальных ракет. И опять пески. Выровнено, как на полигоне.

И уже трудно определить, где пролетает самолет. Может, над песками Африки, где генералы из НАТО арендуют полигоны, или над штатом Алабама, может, над островами Тихого океана, которые будут столетиями мертвы после испытания там атомных и водородных бомб. Дрожат клепаные крылья самолета, разрубают пополам солнце. Оно бледное. Но бледное солнце сильнее жжет, и внизу, наверное, пекло.

Самолет сделал разворот, солнце оказалось где-то сбоку, его совсем не видно. А граница и все, что там, за ней, осталось позади.

Шорникову вдруг показалось, что летит он над зелеными просторами и не на самолете, а птицей, с каким-то журавлиным косяком, и в небе не гул турбин, а гортанный клич: «Кур-лы, кур-лы». Летит над белыми рощами, синими озерами, и под крылом уже самый дорогой для него город. Белые, как айсберги, небоскребы нового Арбата.

…Самолет качнуло, колеса загрохотали по бетонке Н-ского аэродрома. Можно ступить на землю и услышать перезвон жаворонков.

Люди! Знаете ли вы, что такое счастье?!