— Не совсем.

— Жизнь есть жизнь, и она работает против него.

— Теперь я совершенно ничего не понимаю.

— Да вы не утруждайте себя. Просто я был на одном представительном совещании. Каждый видит, что ядерное оружие не просто средство угрозы…

— Вот потому-то нам и надо иметь какую-то защиту в бою.

— Верно говорите.

— И пока что танки заменить нечем.

— И с этим я согласен. Но вы понимаете… Опять вы: танки, танки. И даже такие люди, как маршал Хлебников, могут вас поддерживать. Но…

Он не касается его книги. Не считает нужным вступать в полемику с каким-то майором. Проехался в рецензии…

— Вот такие-то дела, юноша. Тревожит меня судьба Кирилла Петровича. И удивляет, что он будто не замечает ничего. О ком-то сказал: «Горячие головы!» Но, честно говоря, ему терять нечего. Не то что я! Маршал есть маршал!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

После учения Хлебников отпустил адъютанта с «Чайкой», сам пересел в газик и никому не сказал, куда поедет.

До его родных мест было не более двухсот километров. Теперь это не расстояние! Половину пути можно проехать по шоссе, остальное — по грейдерным дорогам.

Какое удовольствие быть вот так, одному, без свиты, не боясь, что куда-то опаздываешь или что-то не успел сделать, — дышится легче и думается яснее.

Газик бежит и бежит. Уже асфальт кончился, пошла полевая дорога, газик ковыляет на ухабах, выбирается из луж.

А на «Чайке» поехал в Москву генерал Звонов. Любил он раньше раскатывать в хорошей машине. Перед самой войной у него была новенькая эмка. Сверкала вся. Появлялся на ней в гарнизонах, производя переполох.

Катит, катит газик. Будто в те страшные ночи перед Перемышлем.

…Густая темнота и гул моторов, бесконечные колонны уставших бойцов. Корпус выступил навстречу врагу. Бойцы идут и верят, что опрокинут и погонят фашистов. И ему, комкору, не хочется разубеждать их: быть может, все окажется проще, чем он думает. А мысли у него самые мрачные. Утешает пока одно — корпус в состоянии драться.

В том, что это война, теперь уже никто не сомневается.

Накануне было получено распоряжение — не поддаваться ни на какие провокации, не открывать огня по немецким самолетам, которые пересекают нашу границу: все недоразумения будут решаться по дипломатическим каналам. И вот дежурный доложил: горят парки, есть убитые и раненые. Целые эскадрильи пошли куда-то на восток. Что делать? А самолеты снова заходят на бомбежку. Дежурный ждет ответа.

Хлебников приказал:

— Открыть огонь из всех зенитных орудий и пулеметов. Я сейчас буду.

Быстро оделся, выбежал на улицу. Там его уже поджидала машина.

Подъезжая к воротам городка, он видел, как бомбардировщики прошли чуть не над самыми крышами казарм. И вдруг начали загораться и падать, взрываться и разваливаться на куски.

Один из самолетов упал возле штаба корпуса, другой на командирские домики, третий зацепил крылом за фронтон столовой. Видимо, немецкие летчики не рассчитывали на ответный огонь. Новые звенья самолетов расстраивались, еще не долетая до цели. По ним в упор били зенитки и пулеметы.

— Горят! Горят, гады! Ура! — кричал часовой у ворот.

Но самолеты уже успели нанести большой ущерб гарнизону. Взрывались баки с бензином, горел штаб, а там тяжелые сейфы с картами.

Из эмки, которая остановилась под акацией, вышел генерал Звонов и, захлебываясь дымом и потрясая над собой руками, сокрушенно кричал:

— Хлебников! Вы совершили безумие! Неужели не понимаете, что это даст повод Германии обвинить нас в нарушении мирного договора и потребовать компенсацию за сбитые самолеты! Немедленно напишите объяснительную записку.

«Неужели и на этот раз всего-навсего недоразумение? По ошибке немецкие самолеты стали бомбить? Приняли наш гарнизон за свой полигон?»

«Гу… гу… гу…»

Звонов задрал голову к небу. Самолеты шли высоко — десятки, сотни — куда-то дальше. На Киев, Львов… Зенитные орудия били лихорадочно.

Звонов стал закуривать, руки его тряслись. Как представитель штаба армии он никаких новых указаний получить не успел, а жить вчерашним днем уже было нельзя.

— Что же это происходит?

— Война, товарищ генерал.

— Возможно. Хотя не может быть. Боюсь, что придется вам отвечать, товарищ комкор.

— Перед кем отвечать? Перед Гитлером?

И все же генерал повторил:

— Объяснение напишите. На всякий случай. У нас, мол, тоже произошла ошибка.

Немецкие самолеты в последнее время часто вторгались в наше воздушное пространство. И немецкие дипломаты обычно отвечали: сбились с курса.

— Политика есть политика!

— Ее уже давно делают корпуса и дивизии! И эти самолеты с крестами.

— А я все еще не могу поверить.

— Война, товарищ генерал! Война! И будем выполнять свой долг. Я жду ваших указаний.

— Потерпите немного. Мы их получим.

Звонов сел в эмку, но снова вылез, расстегнул ворот гимнастерки, спросил:

— Что делают вверенные вам части?

— То, что предписано инструкцией по боевой тревоге.

— Но ведь тревоги никто не объявлял.

— Я объявил.

— Об этом тоже обязательно укажите в своем объяснении.

К вечеру был получен боевой приказ. Части должны были сосредоточиться для нанесения контрудара и продвигались к западу. И вдруг выяснилось, что никакого противника перед корпусом нет, немцы уже восточнее Львова.

— Чем они у вас там думают! — закричал Хлебников, встретив генерала Звонова.

Звонов не знал, что сказать. Связь со штабом армии была потеряна.

Еще по пути к границе вышло из строя немало техники, а теперь нужно двигаться своим ходом назад. Да и мыслимо ли с ходу повернуть такую махину, как корпус, и вступить в бой!

Генерал Звонов посочувствовал Хлебникову и куда-то уехал — выяснять, в чем дело. Больше он не появлялся.

Новый приказ гласил: драться в окружении, выходить на Киев.

В такой обстановке каждый комкор становится сам для себя командующим. И в силу вступает закон мудрости: сразу поймешь, чего ты стоишь.

Пришлось отходить. Он до сих нор помнит, как какая-то женщина с ребенком на руках кричала: «Что же вы бежите впереди нас? Военные!» Она, конечно, не знала, что они спешили занять новый оборонительный рубеж, и некогда было сказать ей что-нибудь в свое оправдание.

…Катит, катит по дороге газик. Хлебников покачивается на сиденье, занят своими раздумьями. Словно перелистывает какую-то книгу войны, страницу за страницей, останавливаясь чаще всего на тех местах, которые тогда не были ясны или казались слишком ясными и не вызывали сомнений, а теперь оборачивались какой-то другой своей стороной, и нужно поломать голову, чтобы разобраться.

Всю жизнь он старался постигнуть железную логику войны. Искали ее и другие, одни с болью в сердце, другие расчетливо, наблюдая со стороны.

Посчитал он тогда, что генерал Звонов погиб где-то по пути ко Львову. Но судьба миловала его. И вот она однажды свела их снова во фронтовой гостинице после заседания Военного совета. Звонов был уже генерал-лейтенантом и только что получил — армию! Чувствовал себя на седьмом небе. Весь вечер проговорил о стратегии и тактике широкого масштаба.

— А вы не подумали, почему часто эти масштабы становятся бременем? — сказал ему Хлебников. — Масштабы не должны растереть личность. Если люди будут чувствовать себя в роли пешек, которых просто передвигают как вздумается, на победу трудно рассчитывать.

— Из вас никогда не выйдет полководца! — ответил Звонов. — Вы только тактик. У вас потерян смысл горизонтов.

— Мне трудно об этом судить. И, признаться, я не стремлюсь получить поле деятельности, в котором можно растеряться.

Через полгода он принял от Звонова армию. Звонова послали на учебу. После войны он долго работал в ДОСААФ, потом добился — перевели преподавателем тактики в академию. «Ученый муж!» — как сказал о нем министр обороны.

Когда Хлебников стал маршалом, Звонов напросился на прием.