На полотнище попрыгал и застыл кадр: молодой красивый капитан сидит на бруствере окопа и улыбается. Свертывает папироску. На коленях автомат, за голенищем сапога алюминиевая ложка. На ремне две лимонки — нанизаны прямо на предохранительную скобу.

— Признавайтесь, кто это такой красавчик? — спросил маршал.

— Кажется, это я, — смутившись, ответил Неладин. — На подходе к Одеру было.

Аппарат снова затрещал, пленка побежала. Шорников, пригнувшись, подошел к Неладину — как раз рядом с ним освободился стул. Обнимая Шорникова, Неладин чуть не опрокинул свою коляску.

— Коленька! А я думал, что никого из своей роты так и не увижу! — не выпускал он его руку. — Рассказывай.

— Потом, пусть кино кончится.

— Помоги мне отъехать в сторону.

Шорников откатил его к колонне, где можно было, не мешая никому, поговорить.

— Ну, рассказывай, как живешь?

— Как живу? Скверно! — засмеялся Неладин. — С моим ли характером в этой коляске волочить свое тело! А так — ничего. Потихоньку работаю — кадровиком на заводе. Семьи, правда, не завел: не хочется обузой быть. А в святую любовь не верю! — Он по-прежнему шутил, будто им было, как и в ту пору, по двадцать.

Узнав, что Шорников работает в крупном штабе в Москве, Неладин сказал:

— Значит, я тогда не прав был. Но ты не обижаешься?

— Конечно, нет.

Став начальником штаба, Морозов решил сделать своим помощником Шорникова. Он знал, что командир роты Неладин будет упорствовать, потому сам отправился на передовую. Полз по-пластунски через поле, долго лежал в канаве, когда его заметили и начался обстрел, наконец добрался до траншеи, в которой сидели солдаты. Они ужинали, ели перловую кашу. Предложили майору чай, но налили водки. Поставили перед ним котелок:

— Рубайте!

После ужина Морозов решил посмотреть, где находятся немцы. Шорников подвел его к трофейной подзорной трубе:

— Полюбуйтесь, пока солнце не зашло.

Немцы были совсем рядом. Через подзорную трубу казалось, что до них можно дотянуться рукой. Они тоже ужинали, сидели группками. Возле одной группки овчарка что-то вылизывала из котелка.

— А почему у них собака?

— Видимо, просто приблудилась.

— Очень близко сходятся траншеи.

— Вот и хорошо! Не придется далеко бежать, когда начнется атака.

Прибыл ротный Неладин. Злой. Небрежно доложил начальнику штаба и стал закуривать.

— Послал бы я вас ко всем чертям, если бы не уважал! — сказал он. — Ну, где это видано — снимать офицера с передовой! Оголять оборону!

Из угла траншеи кто-то крикнул:

— Тише вы, товарищи командиры! А то немцы нам порядок наведут.

Неладин стал уговаривать Шорникова:

— Неужели ты правда сможешь покинуть свою родную «третью непромокаемую»? Здесь же ты — командир! У тебя все впереди. А там? Я бы никогда не согласился быть на побегушках. Меня хоть озолоти, я бы строя не покинул! А теперь решай сам.

Неладин почти убедил Шорникова. Но ведь и с Морозовым они уже договорились! Тот тоже уговаривал. Да и самому Шорникову хотелось поработать в штабе. Его давно тянуло туда, только он не сознавался.

— Не обижайся, ротный, хочу попробовать другого хлеба. А штаб батальона — та же передовая. Вместе будем, когда начнется наступление.

— Слишком горьким он будет для тебя, этот новый хлеб. Но я тебя уже больше не держу. Отпускаю, только с условием — помни, из какой ты роты! Третья для тебя всегда родным домом будет. Если не понравится в штабе, возвращайся.

Когда роте Неладина было приказано первой высадиться на западном берегу Одера, в районе Зееловских укреплений, Шорников попросил комбата послать его тоже — представителем от штаба.

— Лишний орден хочешь заработать? — спросил комбат.

— Да.

— Не шути. Боишься за друга? Лихо ему там будет.

Если бы следом за ротой капитана Неладина удалось переправиться другим подразделениям, был бы сейчас Неладин Героем Советского Союза и, может быть, командовал дивизией или корпусом, ждал генеральского звания. Но вот сидит человек в коляске, не сумел, как Мересьев, стать на протезы. Слезы на глазах еще не высохли — больше всех рад этой встрече. И он действительно счастлив: считали погибшим, а живет!

— Слава гвардейцам-сталинградцам!

И на Волге в ту зиму вот так же кричали. Когда зажали гитлеровские дивизии в кольцо. Подошел Огульчанский:

— Что вы уединились, друзья? Прошу к столу.

Они подкатили коляску туда, где сидел Морозов.

— Давайте выпьем за тех ребят, которые лежат под Сталинградом и на Зееловских высотах, — предложил Шорников.

Когда выпили, Огульчанский заметил:

— Между прочим, у нас сейчас о мертвых говорят больше, чем о живых.

— Они для нас не мертвые! — опустил на стол свой единственный кулак Морозов. — Они для нас больше, чем живые!

Шорников попытался отвести его в сторону.

— Зачем? Я же не пьян. Как он может судить так о том, что для нас свято?

Огульчанский стал его уговаривать:

— Тихо, тихо. Вы неправильно меня поняли, товарищ майор. Для меня фронтовое братство тоже превыше всего. Я ведь не обделен славой. Мне доверили…

— Всем нам многое доверили. Но наши павшие друзья — это наши незаживаемые раны! Их нельзя грубо трогать! Нельзя!

— Ребята, да перестаньте, — уговаривал их Неладин. — У нас сегодня такой день!

— А мы и не скандалим, — ответил Огульчанский. — Просто у Морозова еще осталась фронтовая привычка. А между прочим, я его люблю! Честное слово! — Огульчанский обнял и поцеловал Морозова. И Шорникова тоже. — Помнишь, как в белорусской хате ночевали? И немцы через стенку. Как мы их тогда…

— Коля, достаточно, пойдем домой! — сказал Морозов.

— Идем. Прогуляемся немного по столице.

— Жаль, что я не смогу с вами, — вздохнул Огульчанский. — Зина связала по рукам и ногам.

Они простились с Неладиным и Огульчанским, но полковник догнал их на лестнице.

— Я провожу вас. — Он взял Шорникова под руку и спросил: — Верно говорят, что Хлебников уходит?

— Не знаю. Но, по-моему, брехня!

— А вы заметили, какое у него настроение?

— Это нас не касается.

— Это не касается Морозова. А мы пока служим.

Из дверей пахнуло прохладой, полковник поежился и стал торопливо прощаться.

Шорников и Морозов дошли до Никитских ворот, потом повернули опять по бульвару к Арбату.

Шорников остановился, стал закуривать. Было такое состояние, будто под тобой не земля, а льдина и уже под ногами начинает потрескивать.

ГЛАВА ВТОРАЯ

По всему, горизонту висела туча пыли, невдалеке, за перелесками, грохотали танковые колонны.

Запыленный, с большим кожаным портфелем, в котором сложены все дорожные пожитки, майор Шорников «голосовал» на перекрестке, надеясь, что окажется попутная машина.

Поднял он руку и перед газиком. Оттуда раздалось:

— В чем дело?

— Не подбросите ли меня до танкистов?

— Садитесь.

Шорников залез под тент, расположился на заднем сиденье рядом с каким-то полковником и только теперь заметил, что перед ним, спиной к нему, сидел широкоплечий человек с огромными золотыми звездами на погонах. Маршал Хлебников!

— Кто вы такой и откуда? — спрашивает он.

— Майор Шорников… Извините, товарищ маршал… Я думал…

— Ничего, ничего. Мы как раз доставим вас по назначению.

Когда Шорников сказал, что он из штаба, маршал заметил:

— Наверное, недавно там работаете?

— В первую командировку выехал.

— Это заметно.

Шорников сам понимал, что сделал не так, как надо. Могла быть и машина, и сопровождающий офицер. А он постеснялся…

Дорога полевая, с выбоинами, маршал молча раскачивается на сиденье рядом с водителем, занят какой-то своей думой.

«А о чем думают маршалы?»

Лес в тихое время, наверное, мечтает о ветре. Птицы — о дальних перелетах в небе. Дети — о ромашковых полянах. Крестьянин, засевающий поле, — об урожае. Маршалу, наверное, должны чудиться большие сражения. Как Бородино или Сталинградская битва.