Капитан проводил Болера до дверей и снова сел за стол. Приём продолжался, и до самого вечера Соколов не имел ни одной свободной минуты.

После окончания рабочего дня все офицеры собирались в кабинете у Чайки, чтобы поделиться впечатлениями и поговорить о своём житье-бытье. Этих сборов никто не объявлял, но так уж с самого начала повелось.

Однажды, когда все, как обычно, сошлись у полковника, и в здании комендатуры уже воцарилась тишина, речь зашла о семьях, о разлуках и встречах военных лет. Затем разговор коснулся жизни на Родине — так бывало почти каждый раз.

— Я вчера от жены письмо получил, — произнёс Соколов. — Хотите, вслух прочту? — неожиданно для себя добавил он.

— Только чур ничего не пропускать! — пошутил кто-то.

— Это уже на моё усмотрение, — ответил капитан.

Он читал, почти не глядя на бумагу. Всем было ясно, что полученное вчера письмо Соколов уже знает наизусть и читает его, как любимые стихи, с наслаждением произнося каждое слово.

Соколов умолк, и на какое-то время воцарилось молчание. Каждый думал о Родине, о своей семье, и так захотелось всем им уехать из этой чужой страны и очутиться где-нибудь в Киеве, или у себя в МТС, или на большом ленинградском заводе!

— Вот получил я это письмо, — заговорил Соколов, — и много у меня сомнений появилось. Правильно ли я сделал, послав жене срочный вызов? Конечно, жить без неё мне очень трудно, но не совершаю ли я по отношению к ней несправедливость? Она окончила институт, стала режиссёром, ей бы работать на сцене, а я её зову заграницу, в город Дорнау, где даже и театра нет.

— А между тем, здесь, говорят, когда-то был хороший театр, — заметил полковник.

— Большинство актёров разбежалось, — ответил Соколов. — Вот я и думаю: что она здесь будет делать? И, признаться, порой чувствую себя эгоистом. Ведь я вполне сознательно отрываю её от творческой жизни по крайней мере на два-три года. За это время она многое успела бы сделать…

Капитан замолчал. Неожиданно меняя тему разговора, а по существу продолжая беседу о том же самом, Чайка сказал:

— Нам необходимо как можно больше рассказывать немцам о Советском Союзе, потому что они ещё почти ничего не знают о нас и до сих пор из них не выветрилась геббель-совская брехня. Надо рассказать им о нашей родине, о нашей революции, о наших людях, о пятилетках, о социализме.

И знаете, что я подумал: «А что, если жена капитана Соколов», приехав сюда, поможет магистрату и местным артистам возродить здесь театр?» Ведь они, наверно, захотят ставить и немецкие и наши, советские, пьесы. А сейчас среди нас нет таких специалистов, которые могли бы помочь им. Вот тут-то жена капитана и окажет нам большую услугу. Не правда ли, товарищи?

Ещё не дослушав, Соколов уже понял, насколько прав его командир. Конечно, для Любы найдётся и здесь настоящее дело, именно такое, для которого она себя готовила.

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Дверь в кабинет коменданта слегка приоткрылась и почему-то закрылась снова. Полковник приподнял голову, никого не увидел и опять углубился в свои бумаги. Но ручка снова задвигалась, а дверь так и не отворилась. Очевидно, кто-то хотел войти и не осмеливался. Полковник встал из-за стола, подошёл к дверям и широко распахнул их. У порога стоял незнакомый человек средних лет.

— Что вы здесь делаете? — спросил полковник.

Немец даже побледнел от волнения. Взгляд его, скользнув по фигуре коменданта, забегал по комнате. Что-то необычное в выражении его лица заинтересовало Чайку.

— Войдите, — пригласил полковник.

Незнакомец, видимо, ещё колебался, но затем осторожно, озираясь по сторонам, вошёл в кабинет и сел на предложенный стул.

— Я слушаю вас, — промолвил Чайка, ободряюще поглядывая на незнакомца.

— Я убежал из психиатрической лечебницы, — неожиданно сказал тот. — Меня упрятали туда без всяких оснований. Я изобретатель Гроссман.

Полковнику стало не по себе: а вдруг этот Гроссман и вправду сумасшедший? Однако Чайка ничем не выдал своих мыслей. Он чувствовал, как напряжённо следит посетитель за его лицом, стараясь угадать впечатление, произведённое этими словами. Поэтому полковник повторил:

— Слушаю вас, господин Гроссман.

— Я пришёл к вам по очень серьёзному поводу, и касается это не столько моего изобретения, сколько значительно более важных обстоятельств.

— Что же вы изобрели? — внимательно следя за каждым движением посетителя, спросил полковник.

— Когда-то я предложил новый краситель для текстильной промышленности, но теперь он уже не имеет ко мне никакого отношения.

— Что же произошло?

— Эти краски, которые одно время были довольно модными, к сожалению, не носят моего имени. Получилось так, что ими завладел всесильный концерн — ИГ Фарбениндустри.

— Не можете ли вы рассказать более подробно?

— Охотно. Я, как уже имел честь вам говорить, химик-изобретатель. Работая в своей домашней лаборатории, я открыл новый весьма экономичный краситель. Мне выдали на него свидетельство. Затем я явился в ИГ Фарбениндустри с тем, чтобы продать своё изобретение. Мне предложили за него пятьсот марок, да ещё на том условии, что я сниму с патента своё имя и передам новый краситель в собственность концерна. Я не согласился. Ведь моё открытие обещало миллионные прибыли. Я надеялся, что кто-нибудь другой купит его. Но к какой бы химической фирме я ни обращался, все они так или иначе зависели от Фарбениндустри.

Гроссман тяжело вздохнул, вытер лоб и, заметно нервничая, продолжал свой рассказ:

— Я не мог ничего добиться, а потом, вдобавок ко всему, долго болел. Лишения и голод очень отразились на моей внешности. Люди, с которыми я вёл переговоры, стали называть меня сумасшедшим и всячески издевались надо мной. Однажды я возмутился и учинил скандал. Тогда меня связали и отправили в психиатрическую лечебницу. Там я был признан больным. Теперь-то я знаю, что врачам за это хорошо заплатили. А вскоре моя жена, оставшаяся без всяких средств, вынуждена была продать изобретение тому же ИГ Фарбениндустри уже за триста марок.

У Гроссмана дрожали руки, лицо его выражало крайнее возбуждение.

«Если он и не душевнобольной, — подумал полковник, — то пребывание в психиатрической лечебнице, очевидно, здорово повлияло на его нервную систему».

— Да, — продолжал инженер. — Так я утратил не только авторство на своё изобретение, но и свободу. Когда подошли ваши войска, мне удалось бежать из больницы. Я вернулся домой и прятался, опасаясь розысков. Но недавно я узнал о том, что происходит на здешнем химическом заводе…

— Вы имеете в виду «Сода-верке»?

— Так точно. Я должен сделать очень важное сообщение, господин полковник. Но у меня много врагов в городе, и я хотел бы иметь гарантию безопасности.

— Излишнее опасение. Я гарантирую вам полную безопасность.

Гроссман несколько секунд молчал, как бы взвешивая слова полковника.

— Хорошо! — наконец, заявил он. — Я вам расскажу всё. Знаете ли вы, сколько специалистов работает на «Сода-верке»?

— Точно не знаю, но там их значительно больше нормы.

— Обратили ли вы внимание, что одних лаборантов на заводе почти столько же, сколько рабочих?

— Да, вы правы.

— Все эти так называемые специалисты появились на «Сода-верке» за несколько дней до капитуляции, а то и после окончания войны. Никогда там не было такого количества инженеров.

— Что же это означает?

— Просто-напросто на заводе нашли себе пристанище затаившиеся гитлеровцы. Пока что они получают там карточки и документы, но, конечно, не в этом дело. Все они лишь ждут удобного случая, чтобы бежать на запад, а до этого рассчитывают хоть чем-нибудь навредить вам.

— Ваше сообщение очень интересно, — сказал полковник, отметив про себя, что слова Гроссмана подтверждают его собственные подозрения. — Что касается вашего красителя, то, надеюсь, в скором времени мы сможем вернуть вам все права.

— Я даже мечтать об этом не смею! — ответил Гроссман.