После того, как Красная Армия прошла через Гротдорф, а какая-то часть недели две постояла там, жизнь обоих управляющих стала очень беспокойной. Красноармейцы, несмотря на незнание языка, умели очень убедительно рассказать о том, как в России в семнадцатом году вся земля была отобрана у помещиков и отдана крестьянам. Примерно то же самое происходит сейчас в Польше, говорили они, а, может быть, скоро произойдёт и в других странах. На вопрос, как же будет в Германии, русские солдаты отвечали, что, наверно, и здесь обширные угодья недолго удержатся в руках помещиков, потому что владеть землёй имеет право только тот, кто её обрабатывает.

Все эти разговоры — а каждый новый слух доходил до управляющих мгновенно — глубоко взволновали жителей Гротдорфа. Скоро всё население деревушки разделилось на две группы. Принадлежность к тому или другому лагерю определялась отношением к земле. Преобладающее большинство — батраки и малоземельные крестьяне — мечтали о собственном наделе. Зажиточные крестьяне, не говоря уже об управляющих, стремились любой ценой сохранить существующее положение вещей и не допустить раздела землевладений. В Гротдорфе, как и в других деревнях советской зоны оккупации, разгоралась глубокая скрытая борьба.

Эта борьба обострилась ещё больше, когда в деревню возвратился Эрих Лешнер. В боях на Днепре Эриху раздробило левую руку, и её пришлось ампутировать почти по локоть. Лешнер долго пролежал в протезном госпитале и по выходе оттуда на первый взгляд мог показаться здоровым человеком, если бы не левая рука в чёрной перчатке, которой он неловко двигал.

Жизнь никогда не баловала Лешнера. Отец его был таким же батраком в имении Зандера, как и сам Эрих. Старый Лешнер служил покойному отцу штурмбанфюрера. Оба они уже давно умерли. Теперь сын батрака работал на сына помещика. Ничто не изменилось.

Всю свою жизнь Эрих Лешнер мечтал о собственной земле. Однажды он даже попробовал арендовать три моргена. Когда составляли договор, Генрих Корн охотно согласился вставить пункт о том, что земля переходит в полное владение арендатора, если тот в течение пяти лет выплатит определённую сумму денег. Лешнер подписал договор, и ему казалось, что теперь начинается для него новая жизнь.

Однако уже на второй год от всей этой затеи пришлось отказаться. Доход от земли далеко не покрывал арендной платы. Кроме долга, который пришлось отрабатывать, так ничего и не вышло из попытки Лешнера приобрести землю.

Но мечты о собственном наделе остались. И чем несбыточнее они были, тем чаще Лешнер предавался им.

Он женился на Марте — девушке из такой же бедной семьи, — и сам господин Корн был у него на свадьбе посаженным отцом. Управляющий очень любил, когда его батраки женились: это лишало их возможности кочевать с места на место, заставляло больше работать и меньше думать о вещах, о которых думать батракам не полагается.

Но детьми Эрих Лешнер обзавестись не успел. Началась война, и скоро он уже шагал с винтовкой по истоптанным армией полям. Всё существо его рвалось к мирному труду, а ему только приходилось теперь разрушать. Война была ему ненавистна, и он даже не слишком горевал, очнувшись однажды осенним утром в полевом госпитале.

Эрих вернулся к себе в Гротдорф злой и возбуждённый до крайности. Теперь он окончательно убедился в том, что жить по-старому уже нельзя. Инвалидность, отсутствие пристанища, полнейшая неуверенность в завтрашнем дне — всё это порождало в Лешнере отчаянную решимость. Ему очень хотелось от слов перейти к делу, но в чём должно заключаться это дело, Эрих не знал. Посягнуть же на собственность господина помещика Эрих Лешнер, конечно, не осмеливался. Пришлось поступить лесным сторожем в имение штурмбанфюрера Зандера да рассчитывать на помощь жены, которая ходила на подённую работу либо в город, либо к тому же господину Корну.

В ту весну многие помещичьи участки остались незасеянными. Поля не обрабатывались, посевы гибли на глазах. Управляющие не заботились о будущем урожае. С болью в сердце смотрел Лешнер на землю, заросшую бурьяном и чертополохом.

Однажды вечером в начале июня распространилась весть, взбудоражившая весь Гротдорф. Управляющие созывали крестьян на помещичий двор, чтобы огласить какое-то важное решение. Село заволновалось. Из дома в дом поползли разные слухи. Управляющие собирались говорить о земле, и волнение нарастало с каждым часом.

Перед тем как отправляться на сход, к Эриху Лешнеру в лесную сторожку зашли его друзья. Всё это были люди пожилые, кряжистые, у каждого на голове зелёная шляпа с коротким петушиным пером, у каждого во рту старая, прокуренная фаянсовая трубка. Ни у кого из них не было собственной земли. Испокон веков все они трудились на зандеровских участках. Они зашли к Лешнеру посоветоваться, но тот и сам ничего не знал. После короткой беседы уговорились пойти на помещичий двор, всё выяснить, а уж тогда принимать решение.

Лешнер шагал по направлению к господской усадьбе, где ему пришлось столько лет проработать, и чувство у него было такое, что его собираются обмануть. Он никак не мог разобраться, из чего возникло это подозрение, однако оно не только не исчезало, а скорее превращалось в уверенность.

Когда Лешнер и его друзья вошли во двор, огороженный высокой кирпичной стеной, там уже толпилось немало народа. Вскоре собрались почти все крестьяне Гротдорфа, и оба управляющих — Швальбе и Корн — вышли на высокое крыльцо, чтобы огласить своё предложение.

С их появлением в толпе воцарилась тишина, крестьяне сняли шляпы. Заметив это, Швальбе удовлетворённо кивнул головой и начал свою речь.

Он говорил о чрезвычайно скорбном времени, которое переживает сейчас немецкий народ, он взывал к справедливости и братской любви. В устах Швальбе эти слова звучали почти кощунственно, но крестьяне молчали, ожидая более существенного разговора.

К удивлению собравшихся, Швальбе объявил, что оба помещика, побуждаемые любовью к односельчанам, намерены сдать свою землю в аренду на весьма доступных условиях. Земля отдаётся на пять лет, причём почти всю плату можно будет внести после окончания срока. Подобного ещё никогда не слыхали в Гротдорфе. Видно, и вправду господа Фукс и Зандер крепко полюбили своих крестьян.

Услышав предложение управляющего, Лешнер ещё больше убедился в том, что здесь дело не чисто. Нельзя было даже в мыслях допустить, чтобы Зандер добровольно пошёл на такую жертву, Зандер, который прежде за несколько пфеннигов мог затаскать крестьянина по судам. А сейчас, пожалуйста, почти задаром отдаёт свою землю на пять лет!

В чём тут хитрость Лешнер понять не мог. Он спрашивал у товарищей, но и те ничего не понимали. А возле столика, вынесенного на крыльцо, уже вытягивалась очередь — люди охотно подписывали заблаговременно подготовленные арендные договоры. В бумагах требовалось только проставить фамилию арендатора и обозначить номер делянки.

Очередь быстро продвигалась, а Лешнер всё не мог решиться, брать ему эту землю или нет. Друзья безмолвно стояли вокруг, ожидая его решения.

— А можно спросить? — громко произнёс Лешнер, и высокий, худой Гельмут Швальбе, сразу почувствовав опасность, быстро повернул к нему свою крысиную физиономию.

— Слушаю вас, господин Лешнер, — встревоженно ответил он.

— Я хочу знать, почему это господин Зандер стал вдруг таким добрым и отдаёт свою землю почти что даром. В чём тут дело?

— Наглый вопрос! — возмутился другой управляющий, чрезвычайно благообразный и смиренный с виду Генрих Корн. — Разумеется, только христианские чувства могут побудить на такое деяние. Господин Зандер не допустит, чтобы вы зимой умерли с голоду… А кроме того он выехал из Германии и не хочет, чтобы его земли пустовали.

— Значит, он прежде всего заботится о себе?

— Это — гнусное подозрение! Это — издевательство и поношение прекраснейших человеческих чувств! Неужели нищий имеет право сомневаться в милосердии дающего?

— Так вот, слушайте! — крикнул оскорблённый Лешнер. — Хоть я и нищий, но землю эту арендовать не буду. Пусть господин штурмбанфюрер Зандер сам её обрабатывает, и пусть ему помогают те, кто позволит обвести себя вокруг пальца.