Лене просто повезло: у Машки были длинные рога и она схватилась за них обеими руками. Машка заблеяла ругательным басом и начала мотать башкой, но дело ее уже было проиграно: Лена держала ее крепко, а Колька и Павка стали пихать сзади, в худой, выпирающий крестец. Так общими силами и «ввезли» Машку в калитку. Уже уходя, Лена почему-то заметила, как возле дома Бородулиных сама остановилась черная смирная корова. Набитое травой пузо висело у нее на хребтине, как мешок на палке. Корову эту Лена и прежде видела много раз, даже знала, что зовут ее Кочка, потому что родилась в лесу, а только сегодня подумала, что ведь и правда — коров у других нет. И у Романовны тоже нет, хоть у нее и трое детей да еще мать старая на руках. Почему же так? Она решила обо всем расспросить тетю Нюру, но тут к ней подошла Нонка, которая даже и не подумала помочь, когда они возились с козой, и спросила:

— Лена, почему так тихо?

Спросила очень спокойно, но от ее голоса сразу сделалось нехорошо — одна она умела так тревожно спрашивать о простых вещах.

Лена отпустила Машкины рога — теперь уже никуда не денется — и удивленно посмотрела на Нонку.

— Да разве здесь тихо? Ты послушай, что на улице делается!

— Нет, не там. Здесь тихо, — Нонка коснулась лба, — очень тихо, а должен быть шум, шум…

— Какой шум? Откуда?

— Не знаю. Если бы я знала! А я только чувствую — и все. И мне трудно. Ты не понимаешь?

— Нет.

— Ты не поймешь, ты там не была.

— Да где — там?

— Не знаю… Там страшно.

Последние слова Нонка выговорила совсем тихо, еле слышно, — тут еще Колька с Павкой «войну» начали, — но Лена все равно расслышала… и ничего больше не сказала. У каждой из них было свое горе, но у Нонки горе страшнее — она его не помнит, а оно есть. А может, помнить еще хуже? Помнить, но не иметь права обмолвиться даже полсловом.

Тетя Нюра вышла с котелком — Машку доить, посмотрела на девочек внимательно:

— Вы чего это квёлые такие? Обидел, что ли, кто?

— Никто не обижал, мы просто так, — поспешно сказала Лена и, взяв Нонку за руку, пошла с ней в дом — тете Нюре и своих забот хватает.

…А утром на свету, когда пастух Левоня только еще раз вякнул своим простуженным рожком, к тете Нюре зашла Фаня Бородулина. Тетя Нюра как раз дотопила печь и заталкивала подальше в угли чугун, где среди политых молоком грибов болтались последние синие картошины — еда на целый день.

— Здравствуй, соседка, извини, что я так, попросту, — поклонилась с порога Фаня. — Вроде и живем рядом, а видимся редко.

— Нужды, видно, нет, — отчужденно ответила тетя Нюра, толкая ухватом непослушный чугун.

— Да как уж нужды нет, в добре всегда есть нужда, — словно и не заметила холодного приема Фаня. — Ведь не звери мы — люди. Я вот в городе была, лекарство своему Григорию искала… Совсем он у меня не жилец, уж такое горе!.. Так, думаю, принесу хоть и соседке гостинца, все-таки твоя девчонка и за моими малыми когда приглядит. Как уж по соседству заведено. Возьми-ка вот…

И выложила на край стола горбушку настоящего черного хлеба и маленький липкий кусочек картофельной сласти — «глюкозы», как звали ее почему-то. Тетя Нюра и ответить ничего не успела, как Колька и Павка кубарем скатились с полатей:

— Мам, хлебца, хлебца дай!

Лена не стала спускаться — смотрела сверху. И никогда она не видела у тети Нюры такого лица — застывшего, словно мертвого. Чуть шевельнулись на нем темные губы:

— Спасибо, соседка.

А Фаня опять, как бы ничего не видя:

— На здоровье, милая. Ведь между соседями как? Коли мир да любовь, так если кто и увидит что — людям не доказчик…

— Спасибо, соседка, — тем же голосом повторила тетя Нюра. — Отблагодарить-то нечем, извини уж…

— Разочтемся на добром деле. До свиданьица пока, — сказала чем-то очень довольная Фаня и закрыла за собой дверь.

Тетя Нюра, ничего не говоря, поделила хлеб и «глюкозу» на четыре части — ровнехонько, Себе не взяла ни крошки и ушла в другую комнату.

Лена слезла с полатей, взяла свою часть и, налив кипятка в кружку, стала есть по крохотному кусочку, как можно больше запивая водой. Глупые пацаны съели все сразу и теперь пьют воду, поглядывая на Нонкину порцию. Лена молча спрятала ее повыше на полку. А тетя Нюра все не выходит. Интересно, что она делает там одна, в «чистой горнице»?

Доев хлеб, Лена тихонько отогнула холщовую занавеску и заглянула в комнату. Там над пузатым комодом веером раскинулись по стене фотографии. На одной — худой темноглазый человек, Нонкин отец. Тетя Нюра стояла перед фотографией, как перед иконой, истово закинув голову, и шептала, шептала.

Лена прислушалась.

— Ты уж прости меня, слабую, Коляша, не гневись… — горестно перебирали слова тети Нюрины губы. — Не я, голод ребячий виноват, Век бы не взяла для себя куска их неправедного! Обессилела я… Спасибо тебе — дочку вернул, одно горе с плеч долой. Жизнь бы еще хоть как облегчил, родимый, измаялась ведь я, одна-то, с четверыми. Вот и козушку придется продать по осени, да и урожай будет ли, нет ли…

Никогда Лена не слышала такого. Мама несла свое горе молча, другие женщины — сколько раз слышала — плакали навзрыд, падали замертво к ногам ни в чем не виноватой почтальонши, принесшей «похоронку». А тетя Нюра всё роняла и роняла слова, как будто стал этот, такой обычный, человек с фотографии высшим ее судьей и помощником.

И, ни о чем не спрашивая, Лена поняла: ведь это ей самой как взятку принесла хлеб сытая Фаня Бородулина. Чтобы не рассказывала, как повстречала ее «хворого» мужа в лесу. А она этот хлеб съела. Как же теперь быть?

В одну минуту все недоувиденное и недоуслышанное за эти два дня стало понятным, простым и страшным. И тут же всплыло далекое, точно бы накрепко позабытое воспоминание… Горная застава. Лето. Лена совсем еще маленькая, а двор, огромный и пустой, насквозь прокален солнцем. Возле домика, где кухня, осталось немного тени, и Лена идет туда… А из случившегося дальше она помнит одни отрывки. Два очень толстых и черных человека что-то передают третьему, знакомому толстяку, что всегда бывает или в кухне, или возле нее. Заметив Лену, они словно бы замирают на мгновение, а потом знакомый толстяк сует ей в руки мокрый и сладкий кишмиш: «Иди, иди отсюда, девочка!» Дальше осталось в памяти только гневное и брезгливое лицо отца и его приказ: «Брось эту гадость немедленно!» И вот странность: вовсе не понятно и забыто предыдущее, а голос отца остался в ней и словно бы опять, как тогда, требует, остерегает от чего-то грязного. Но поздно… Подлую тети Фанину подачку не бросишь на дорогу, как невкусный, липкий кишмиш… И где найти в получужой деревне человека, который бы понял всё и помог?

«Надо рассказать обо всем Кешке, — подумала Лена. — Просто найти его и рассказать».

Лена не понимала, что разделяло два «конца» не такой уж и большой деревни. Ей, горожанке, было невдомек, что родилось это разделение очень давно, в прошлые темные времена, когда на одном конце деревни жили православные, а на другом — раскольники, «староверы». И сами не помнили толком, чего не поделили в вере одним и тем же лесом жившие крестьяне, но враждовали люто, до смертного боя по праздникам. Так оно и повелось. Не стало давно ни православных, ни «староверов», и в церкви еще с самой революции поселился клуб, а «концы» все жили отчужденно, словно не замечая друг друга.

Ребятишки решали дело просто: «нижние» к «верхним» не ходи. Поэтому Лена не без опаски поднялась на пригорок, где стояла бывшая церковь и начинался «верхний» конец. Это ведь ничего не значит, что они и бревна ловили, и в лес ходили вместе с Кешкой, — налетят «верхние», так только держись!

Но на улице ни души — погожий день чисто подмел деревню, все ушли в поле. Только возле клуба дед Ивушкин сгружал коробки с фильмом — значит, будет кино. Бычок опять находился в его полном распоряжении, словно и не ездил в лес. Пришла женщина-киномеханик Вера с рябоватым надменным лицом.