Дед скорей в избу — деньги пересчитать. Глянул — а в руке-то сухие коровьи лепешки! Вот как бывает. А ты, Кешка, не веришь…

— А чему тут верить? Дед твой на все село знаменитый враль да еще и пьяница. Что, не так?

Валерка опустил голову:

— До войны он не пил… Это вот как папку и дядю Лешу убили, так стал запивать…

— Не надо так говорить, дед его правду рассказывал! — горячо вмешалась Нонка. — Никакой он не враль. Все бывает. Я вот тоже знаю: завтра купалин день и папоротник цветет…

— Да не цветет он вовсе, — уже тише, жалея Валерку, возразил Кешка. — И откуда ты про купалин день знаешь?

— Не помню… Знаю, и все. А папоротник цветет, только люди искать его боятся…

— И ничего не боятся, да он не каждому открывается! — опять вмешался Валерка. — В войну многие, говорят, искали, чтобы огородил от беды. И находили… Вон у Серебряковых отчего все с войны вернулись? Оттого, что ихняя бабка колдунья и ей папоротников цвет открылся. Вот!

— Да что там папоротников цвет… Мой батька ведь тоже вернулся, да еще Герой Советского Союза, а никто у нас этого цвета не искал. Это чепуха, — уверенно сказал Кешка. — А вот проверить бы, цветет он все-таки или нет, это интересно.

Лена до сих пор не вмешивалась в разговор — так непривычно было то, о чем вполне серьезно спорили эти ребята. Одно дело Нонка, но, оказывается, и для других мир населен непонятными чудесами.

— Так чего проще? — предложила Лена. — Чем спорить, давайте сегодня же ночью пойдем в лес, где папоротник растет, и все увидим сами. Уж если не всем, то вон хоть Нонке он наверняка откроется….

Ледок недоверия растаял так незаметно, что ребятам уже не казалось странным, что они, почти незнакомые, сговариваются об общих делах и планах.

— В лес! Так это еще не во всякий лес идти-то можно, — деловито пояснил Валерка, — Надо в тот, что на крови вырос, вот куда! А в другом лесу папоротник никакой не волшебный — трава, и все.

— Вот и пойдем в Татарскую сечу, — уже серьезно сказал Кешка. — Самый такой лес, как тебе нужно. Что, по рукам? Только, чур, не трусить и на попятный не идти.

— Да мне что? Я хоть куда… — с храброй беспечностью согласился Валерка.

— Я тоже пойду, — спокойно сказала Лена.

А Нонка только молча кивнула головой. Ее глаза опять уже рассматривали что-то, видимое только ей одной.

— Ну что, по домам, что ли? — предложил Кешка. — Мне еще вон картошку окучивать надо, успеть бы до вечера.

Все поднялись. Нонка пошла на луг — искать заплутавшихся в высоком разнотравье братишек. Лена — за нею.

— Да, а ты чья будешь? — спросил ее вдогонку Кешка. — Я знаю, что ты у тетки Нюры Золотовой живешь, а вообще-то ты чья?

— Ничья, — сухо и коротко ответила Лена. — Своя собственная, — и побежала прочь, расталкивая коленями неподатливую густую траву.

Кешка удивленно посмотрел ей вслед. Вот странная девчонка! Обиделась вроде, а с чего?

А Лена бежала по лугу, и руки рвали и безжалостно комкали хрупкие венчики колокольчиков и погремков. Никому, никому она не имеет права отвечать! Если бы Кешка знал, как ему хорошо жить на свете! Потому что теперь Лена вспомнила, кто он: сын председателя колхоза, единственного человека, вернувшегося с войны в деревню со Звездой Героя и здоровыми руками. Ведь это и слов не найти, чтобы сказать, какое счастье иметь такого отца.

Разве Кешка поймет это…

Татарская сеча не зря носила такое странное имя. Во всех лесных деревнях знали ее историю. Давным: давно, на самом пределе вековой народной памяти, сошлись на излучине лесной речки Выти две рати — татарская и русская. Долго бились. Выть кровью потекла, оттого и до сих пор вода в ней в краснину отдает. И дрогнули русские рати. Если пришло татар по десятеро на одного, стало их по сотне, и некому уже было защищать родную землю. И тогда случилось чудо: на глазах у татар поднялся из земли и стеною встал черный лес. В низине столпились ели-плакальщицы, а на холме зашумели сосны с недостижимыми вершинами. Тесно сомкнулись стволы деревьев, оберегая последних защитников русской земли. И не прошли сквозь дивный лес татары. Отступили. А печальный черный лес так и остался вечной памятью о давней битве.

Никто в нем не рубил деревьев, да и за грибами в Татарскую сечу мало кто ходил. Странную, необъяснимую печаль навевали деревья с непривычно темной хвоей. Даже смелому хотелось поскорее уйти из этого леса в солнечные березняки или журчащие осинники.

Там, где ельник редел, уступая дорогу соснам, густо разросся папоротник. Немятый, нехоженый, он поднимался почти до пояса, пряча под своими душными листьями крупную землянику и боязливые лесные цветы. А дальше на холме вечно шумели, рассказывали о былом одни только сосны, которые не мирились ни с кем. Только бледные листья заячьей капусты ютились возле их корней да светились рыжие россыпи лисичек.

…Высоко в небо бросает костер бесцветное пламя. Странная, волшебная ночь без сна и темноты спустилась над землей. Деревья темным кольцом сомкнулись вокруг костра. Пляшут над резным папоротником тонкие струи тумана.

Четверо ребят тесно прижались друг к другу, сливаясь в одно пятно. Как ни бодрись, все-таки страшно в такую ночь в лесу, хотя бы и вчетвером. Как-то особенно остро и волнующе пахнут цветущие травы. Птицы молчат, не играет рыба в реке, не хрустнет сучок под лапой ночного зверя. Самая светлая ночь года неслышно проходит над лесом.

Вот что-то медлительно и сонно плеснуло в реке.

— Ребята, а как вы думаете, русалки есть? — хриплым от сырости голосом спрашивает Валерка.

— Ну, сказал тоже, — не очень уверенно отвечает Кешка.

— А вот и есть! — вмешивается Нонка. — Русалки не только в воде живут, они и по лесу ходят, как люди. Вот подойдет к такому костру, попросится обогреться, а потом всех и защекочет до смерти.

— А ну тебя! Нашла о чем рассказывать! — шикнул на нее Кешка и вдруг вздрогнул, схватив Валерку за плечо.

Нонка с побелевшим, как молоко, лицом прижалась к Лене, По лесу, потрескивая сучьями, шурша о елки, кто-то шел, направляясь прямо к их костру.

— Странно… очень странно, — донесся до них глухой, словно бы вовсе не человеческий голос, — Бетула альба и пицеа эксцельза в качестве подлеска. Болетус эдулис вполне могли бы здесь быть, но их нет!

— Что это он говорит? — шепнула Лена.

— К-к-колдун! — совсем по-овечьи проблеял Валерка. — Бежим, ребята!

Ветви раздвинулись и пропустили совсем не страшного человека с бородой и в чудной белой панаме. На ногах у него было что-то вроде лаптей, оттого и шел он неслышно, и такой же лубяной туесок он нес в руке.

— Ну что, не цветет ваш папоротник? — спросил он спокойно.

— А вы откуда про папоротник знаете? — живо откликнулась Лена. Она уже больше не боялась этого человека, он слишком забавно выглядел.

— Да я, собственно, наудачу спросил, — так же спокойно и доброжелательно ответил незнакомец. — Сам его когда-то в детстве искал.

— Ну и что? — выдохнули разом четыре рта, и четыре пары глаз впились в непонятное лицо говорившего.

— Не нашел, — с чуть уловимой грустью ответил он, словно не замечая ребячьего волнения. — И никто его не находил и не найдет. Не может папоротник цвести…

— А как же тогда счастье? — не очень понятно спросила Нонка.

— Или клады… Он ведь и клады тоже открывает, — добавил Валерка.

Человек присел у костра, протянув к огню сухие длинные пальцы.

— Счастье? Не много его, я думаю, осталось на земле после войны. А то, какое было до нее, никакой папоротник не уберег… Только вам об этом еще рано загадывать, ваше счастье успеет и вырасти и расцвести. А клады… Смотря какие. Если золото, про которое старухи на печах байки плетут, то его, пожалуй, искать не стоит — зря время потеряете. А для настоящих кладов папоротника не нужно, были бы глаза, чтобы видеть, и ноги, чтобы ходить…

— Это какие же — настоящие? — заинтересовался и Кешка.

— Те, что вокруг нас, только видеть их вы еще не выучились, — постепенно воодушевляясь, как человек, попавший на любимую тему, заговорил незнакомец. — Вы вот идете и смотрите: это ель, это береза, это осина, а это не знаю что — растет, и ладно. А может, это «не знаю что» во много раз интереснее самых главных разбойничьих кладов!