— Достаточно, — сказал он с невольным холодком в голосе, но Лена даже и не заметила этого.

— Вы понимаете, мы же Нонку сможем тогда в Москву отвезти! Ее же лечить нужно! Я ведь за врачом в Спасово иду. Она испугалась вчера очень и никого теперь не узнает. Немножко-немножко только меня узнала сегодня утром, да и то, может, мне показалось… Конечно, в Москву ее надо, там вылечат. А у нас денег не было. А теперь будут, — быстро говорила она.

Петр Петрович отвернулся, чтобы она не видела его лица.

— Но ты ведь уедешь скоро, — напомнил он.

— Уеду? — удивилась Лена. — С какой стати? Я здесь живу, куда же мне ехать? Да тете Нюре одной-то с малышами и не справиться… Вы извините, я пойду, — сказала она уже с привычной деловитостью. И пошла, видимо даже краем мысли не думая о том, что он посулил ей.

Петр Петрович долго смотрел ей вслед, даже тогда, когда и сорока смолкла, больше не слыша Лениных шагов.

Шелестел в Татарской сечи почти невесомый листопад, и высоко в бездонном синем просвете неба заливался поздний жаворонок.

Так далеко от фронта…

В тот год весна запоздала: долго держались заморозки. Старики качали головами: «Не к добру это ландыш с черемухой встретились, тяжелый будет год». Никто их, конечно, не слушал. На то и старики, чтобы ворчать.

Жизнь в городке шла своим чередом. Только что выстроили новый элеватор, над Волгой поднимался из лесов гигантский льнокомбинат. Конечно, «гигантом» он был только для этих мест, но все равно им гордились. Покрытые свежим асфальтом улицы постепенно забывали, как столетиями бродили по ним пыльные смерчи, выше крыш поднимая подсолнечную шелуху.

Но на окраинах жизнь еще, хотя бы внешне, цеплялась за старое. Деревянные дома прятались в обломанной узловатой сирени, и колеса телег тарахтели по истертой булыжной мостовой. Здесь дворы до сих пор носили имена бывших владельцев: «москвинский», «тиховский», «самохваловский».

«Самохваловский» жил на особицу. На нем еще в прежние времена обосновалась беднота — рабочая косточка. Таким он и остался. Ну разве что две-три семьи появились новые, их старались ввести в привычный обиход жизни, сделать «своими».

— Ты на «москвинских» не косись, они привыкли за купцами жить — ушлые. А мы исстари по правде!

«Самохваловцы» тем более не верили стариковским шепотам.

Субботним вечером отец Наташи Ивановой из седьмой квартиры достал из сарая летнюю «грибную» корзину. Подмигнул дочке:

— Собирайся! С ночевой на Козловы горы пойдем. Ландышей там, говорят, сила поднялась. И рыбу на зорьке будем ловить..

— Ой, папка! — только и смогла выговорить Наташа.

Ей даже не верилось. Ведь это же не на пароходике проехать до Сходни, где и ландышного-то листа не уцелело! Козловы горы далеко, и никакой пароход туда не ходит. Стоят они на мелкой речке Мете, а кругом леса — края им нету…

Она только теперь поняла, почему еще утром мама пекла пирожки и долго примеряла у зеркала «дорожное» холстинковое платье. То ли платье слежалось за зиму, то ли мама пополнела, только ей все что-то не нравилось, и она сердито хмурила тонкие темные брови. На широком белом лбу сейчас же ложилась морщинка. Точно такая же была и у Наташи, когда она сердилась или капризничала. И глаза такие же — серые, в строгих прямых ресницах. Наташа с детства знала, что она «вылитая мама».

Вышли на закате. Наташа жалела только об одном — не успела как следует похвастать во дворе, что они идут в настоящий далекий поход. И еще немножко испортил настроение отец, сказав, что часть пути они проедут на машине. Но ведь об этом можно было и не говорить потом ребятам!

Пересекли на пароходике Волгу и вошли в рощу старых, черных на закате сосен. Дальше этой рощи Наташа никогда не бывала; ребята на дворе говорили, что там и вообще ничего больше нет. Просто поле, а потом — Москва. Прежде, когда была маленькой, Наташа в это верила, а теперь… сомневалась. Во всяком случае, ей очень хотелось узнать, что же там, за рощей, на самом деле, какая неведомая земля?

Но они шли и шли, а неведомой земли не было и Москвы тоже. Сосны поредели, между ними сначала робко, а потом все гуще, увереннее замелькали стволы берез и серого елошника.

И вдруг деревья остановились, споткнувшись об овраг, только два-три куста боязливо спустились вниз по склону и замерли на полпути. А на той стороне оврага, за бревенчатым мостиком, стоял дворец — высокий, белый, с множеством окон, залитых праздничным алым светом.

— Что это, пап? — Ноги Наташи приросли к земле от восторга. Вот она где начинается, неведомая земля!

— Это? Элеватор новый. Чего ты стала, глупенькая? — удивился отец.

— А светится что?

— Солнце. Вечер ведь уже… Ты что, дома этого не видела?

Наташа не ответила. Видела, конечно. Только там все было иначе. Разве могло солнце целиком купаться в маленьких окнах их дома? И потом, здесь все стало другим — большим и свободным. Дуплистые березы вдоль дороги, у которых никто не ломал веток; элеватор, которому не мешали соседние дома; и Волга без набережной и причалов. Далеко на той стороне словно хлопья белой пены прибило к берегу. При каждом порыве ветра тянуло оттуда по воде горьковатым и радостным запахом — цвела черемуха. И дружно, раскатами, стонали лягуши… Лето нагоняло, торопило весну.

Мать Наташи, Серафима Васильевна, присела на широкий березовый пень:

— Ну, долго еще мы твоего дружка будем ждать? Может, он и вовсе не приедет?

Отец только улыбнулся. Зубы у него были веселые, белые, и сердиться на него никому не удавалось. Серафима Васильевна тоже только рукой махнула.

Солнце давно ушло из окон элеватора, когда из-за поворота выскочила запыленная полуторка.

— Побыстрее, грачи, а то до ночи не доберемся! — сказал шофер, и Наташа первой полезла на высокое колесо, пана только подсадил ее.

Как далека была дорога до Козловых гор! Черной полоской на горизонте стала Сосновая роща; словно свернув с дороги, ушел в сторону элеватор; за ним небольшая деревенька в черемуховом цвете и спокойных дымах над трубами; остался позади и болотистый, сизый от ранней росы луг, где печально плакали какие-то птицы. И только тогда впереди зачернел частый гребень ельника, а за ним синеющим туманным горбом сплошной бор.

— Вот они, пяти Козловы горы! Теперь топайте сами да не забудьте атаману привет передать! — пошутил на прощание шофер.

— Какому атаману? — спросила Наташа, но просто так, почти не думая. Всю ее, до самых пяток, наполнил незнакомый, сладкий и пугающий запах леса. Она не знала, что это пахнет — травы, цветы, кора деревьев, может быть, звери? Она просто шла навстречу пахнущей живой стене и дышала, дышала…

Наверное, и взрослые чувствовали то же самое. Во всяком случае, отец ответил не сразу:

— Атаману какому? Козлову, конечно. — Только это он шутил. Козлов давно жил, никто и не помнит когда… А может, его и вовсе не было.

Пахнущая мокрой глиной тропинка скользнула в овраг, по бревну перекинулась на другой берег светлой, тихой Меты и запетляла, заиграла в прятки на лесистом крутом косогоре.

На верху косогора еще было светло. Закатное солнце позолотило хрупкий белый мох под корнями сосен, отразилось в блестящих молодых листьях березы. Здесь пахло земляным теплом и немножко дымом от старого кострища. Отец сейчас же начал прилаживать над ним палки — чай кипятить, а Наташа с мамой пошли за хворостом.

У Наташи в сандалию набились сухие иголки, она нагнулась, чтобы их вытрясти, и вдруг у самой ноги увидела ландыш. Он стоял под елкой, один, на высокой прямой ножке, белый и удивительный, а широкие зеленые листья поддерживали его, как ладони. Наташа протянула руку… и снова отдернула ее. Просто стояла и смотрела.

— Наташа, где ты? — тревожно позвала ее мать.