Нет. В тот страшный день — двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года — у Анатолия Васильевича, как всегда, наготове стояли часовые, дозорные, пушки, танки, пехота. Утром двадцать второго июня он врага встретил ураганным огнем и штыками. Но сосед, застигнутый врасплох, в первые же часы покинул позиции и бежал в чем был. После этого враг насел на Анатолия Васильевича: со всех сторон лезли танки, била артиллерия, неслись самолеты, а полк, организовав круговую оборону, стоял насмерть. На пятнадцатый день разведка донесла, что гитлеровцы, оставь заградительные отряды, основными силами хлынули на Минск. Анатолий Васильевич, прощупав слабое звено в цепи врага, прорвался и лесами, через топи, болота, двинулся на соединение с Красной Армией. Ох, как было тяжко: люди умирали в боях, от голода, тонули в болотах; но полк двигался, двигался, двигался. Два с лишним месяца вел своих бойцов Анатолий Васильевич. И лишь под Ярцевом, сохранив знамя и честь, полк влился в войска Рокоссовского. После этого Анатолий Васильевич получил дивизию.

Тогда полк не дрогнул. А вот теперь? Не полк, а вдруг дрогнет армия? Дрогнет и побежит.

Какой стыд перед страной, перед потомками!.. Испепеляющий стыд, — прошептал Анатолий Васильевич и, как бы о что-то споткнувшись, остановился.

В эту минуту Галушко невольно и толкнул его в спину. Командарм повернулся к нему, сказал:

Ты что, как слепая лошадь, лезешь на меня?

Забылся, товарищ генерал, — извиняясь, ответил Галушко, отступая.

Забылся? А ты не забывайся.

Не то что забылся, товарищ командарм, а думы в голове, что рой, — Галушко решил было сказать генералу про то, что стряслось у него с Грушей, но тот опередил:

Думы? Это хорошо. Всегда думай. Не думает только чурбак с глазами. Тому чего думать? За него другие думают. Вон сосед Купцианов. Тоже фамилию подобрал — Купцианов. Итальянец не итальянец. Да-а. Да как думаешь, наши бойцы танков боятся?

Разные есть, товарищ генерал.

Что это «разные»?

А так: иной трухнет, другой и не трухнет.

А такие есть, которые трухнут?

Не без того, товарищ генерал.

Ты вот что. Сколько времени-то? Ага, уже третий час. Долго мы с тобой бродим! Поди-ка разбуди Макара Петровича и скажи, пусть поднимет генерала Тощева, полковника Троекратова. Через полчаса поедем на передовую. Хватит, поспали.

А Николай Степанович? Ах, как просится з нами!

С нами? Это с кем «з нами»? С тобой и со мной?

Так точно, товарищ генерал, з нами.

Ну и его буди… Нет. Я сам схожу к Макару Петровичу, — перерешил он, предполагая, что у Макара Петровича может быть Машенька. — Поди. Готовь машину. Николая Степановича разбуди. «3 нами» поедет.

Из комнаты Макара Петровича слышался хохот. Хохотали двое. Один смеялся хриповато, до кашля, другой — по-молодому, звонко.

Анатолий Васильевич отворил дверь, шагнул и за столом увидел Машеньку. Рыжая, да еще раскрасневшаяся от хохота, она прямо-таки вся пылала. А рядом с ней Макар Петрович. Этот хохотал, закинув голову, широко открыв рот, постукивая костяшками пальцев по столу.

При появлении Анатолия Васильевича оба притихли, но не совсем: смех еще клокотал в них, как клокочет иногда кипяток в самоваре.

В чем дело? — стараясь нагнать на себя суровость, спросил Анатолий Васильевич…

Да вот я… да вот я, — растерянно заговорил Макар Петрович, — рассказал ей случай.

Какой?

Макар Петрович начал рассказывать что-то весьма путаное о какой-то гнилой тесемочке, то и дело прерывая свой рассказ громким хохотом. Машенька молчала, хитровато, по-детски поблескивая глазами, — очевидно, ожидая эффектного конца, а Анатолий Васильевич, еще ничего не понимая, понукал:

Ну! Ну!

Макар Петрович продолжал рассказывать все так же путано. И Анатолий Васильевич, поняв, что дело не «в случае», а в том, что у них у обоих сейчас такое, что заставляет смеяться даже над пустяком, сам засмеялся. Затем, не дождавшись конца рассказа, сказал:

Все это ловко! Ну, честное слово! — Он внимательно посмотрел сначала на Машеньку, потом на Макара Петровича. — Только уж не настолько смешон случай, как ваш смех, — и заговорщически подмигнул Машеньке.

Та снова вспыхнула, как костер, и потупила глаза. А Анатолий Васильевич, чуть согнувшись, прошелся по комнате туда-сюда и, остановившись, выпалил:

Ну что ж, с законным браком, что ль?

Машенька, не ожидавшая такого, сначала стушевалась, потом кинулась в дверь, вытянув руки, вся устремленная, как иногда устремляется цыпленок за бабочкой. Анатолий Васильевич посмотрел ей вслед, улыбаясь, сказал:

Хорошая жена будет, Макар Петрович. Только смотри: не пакостное ли в тебе? Если так, воздержись: на распутство идешь. Чего молчишь?

Макар Петрович некоторое время сидел нахмуренный, глядя на костяшки своих пальцев, потом сказал:

Не-ет. Жизнь зовет!

Эх, возвышенно умеешь говорить! Чего же вы тут ночь за столом?

Днем-то она убежала, как вот и сейчас, а перепечатать надо было.

Вижу. Вижу. Перепечатать! Ну, перепечатали? — Анатолий Васильевич заглянул на лист бумаги, вправленный в машинку. — На слове «стратегия» остановились? Ну, вот что, стратег, поедем-ка на передний край.

От такого предложения Макар Петрович даже вскочил со стула, сложив руки на груди, сжав кулаки, выкинул их, разжимая пальцы, как бы что-то сбрасывая с них.

Ведь сами знаете, товарищ командарм: мне когда вас здесь нет, не положено покидать штаб.

На «вы» перешел. «Не положено». Устав еще напомни. Ничего: я разрешаю.

Выйдя от Макара Петровича и искренно радуясь за него, Анатолий Васильевич вспомнил про Пароходова и попросил того разбудить. Но на квартире, где жил Пароходов, ответили, что генерал, в то время когда Анатолий Васильевич бродил по своей излюбленной «тропе», выехал на передовую, обещав оттуда позвонить.

И то ладно, — ободряюще весело произнес Анатолий Васильевич, хотя в глубине души и обиделся на Пароходова за то, что тот уехал один. — Галушко! — вскрикнул он. — Чтобы не накликать беды, выезжать из деревни будем попарно. Сначала Тощев и Троекратов, а потом мы с Макаром Петровичем. Встретимся у поленниц. Знают, где, — и пошел в хату, чтобы проститься с Ниной Васильевной.

Войдя за перегородку, он увидел, что Нина Васильевна, покрывшись розовым одеялом, спит. Она спала на спине, закинув правую руку под голову. Обнаженная рука при бледном свете маленькой электрической лампочки казалась мраморной. Анатолий Васильевич склонился над женой и тихо, почти не касаясь, поцеловал ее в плечо.

«Не буди, — сказал он сам себе. — Она так хорошо спит, — и тут же в нем вспыхнуло другое: — А как же я уеду и она не будет знать? Мало ли что может случиться там. Вот еще», — и он снова нагнулся, намереваясь крепче поцеловать ее в плечо и этим разбудить, но поцеловал так же, еле касаясь губами.

О-ох, — глубоко вздохнув, охнула Нина Васильевна и, еще не открыв глаза, на ощупь протянула к нему руки, затем посмотрела на него и торопливо произнесла: — Раздевайся. Иди. Родной мой! Зазяб, наверное. Ночи стали сырые.

Это в сентябре сырые, Нинок, — тихо проговорил он, присаживаясь на краешек кровати.

Ах, ты вон что, — догадываясь, что он собирается куда-то ехать, она села, став босыми ногами на коврик. — Толя, как мне тут будет тоскливо без тебя! Но ведь ты скоро вернешься?

К вечеру.

Долго.

Надо, Нинок. Надо, — он о чем-то подумал и тише добавил: — Скоро свершится то, чего мы так долго ждали.

Нина Васильевна знала, что ему известен не только точный день, но и час, когда свершится то, чего так долго ждали. Но она понимала и другое: о некоторых вещах спрашивать его нельзя, и, снова охнув, обняла его за шею, приблизила к себе, шепнула:

Какую тяжелую ношу придется тебе перенести на своих плечах.

Все понесем.

И я. И я, Толя.

Ты-то уж обязательно, — в шутку, точно обращаясь с ребенком, произнес он и тут же серьезно добавил: — А впрочем, я не знаю, как бы я эту ношу нес без тебя…