Иные в свободные минуты сидели над картами, иные ходили из угла в угол и все что-то шептали, шептали, шептали…

Вот так же в свободные минутки ходил и Степан Яковлевич Петров. Пошмыгав старенькими чувяками, он садился за стол, ужинал и, ничего не говоря своей жене Насте, ложился спать.

Но сегодня, накануне восьмого июля, он не сел за ужин, как ни уговаривала его Настя, а просто отмахнулся от нее и сказал:

В горло кусок не лезет. Ложись-ка ты!

И Настя легла в постель, не закрыв дверь в столовую, где остался Степан Яковлевич. Она часто просыпалась и подолгу смотрела на то, как тот шмыгает чувяками.

«Видно, опять какая-то неполадка в цеху, — думала она и, спохватившись, вся задрожала. — Батюшки! Глядите-ка! Да ведь он при любой неполадке, ну, часок пошлепает чувяками и ляжет. А тут уж третий час. Видно, с Иваном Кузьмичом что. На фронте ведь он. Ай убит?» — и, спустив с кровати сухие, в синих прожилках ноги, пугливо позвала:

Степа!

Степан Яковлевич повернулся, стал в дверях и неожиданно крикнул:

Не пойду на работу! Брошу! Говорю, брошу! На пенсию уйду!

А ба-а-а! Да что это ты, родимый?

В деревню уйду! — вдруг, с надрывом бася, оглушая Настю, загрохотал Степан Яковлевич. — И ты со мной пойдешь! Землю ковырять не разучились. А им что? Я станки голыми руками в свирепый ураган стаскивал. Мое это дело, мастера? А-а-а! Я под открытым небом в злые морозы коробки скоростей выпускал. Я не спал, недоедал, жил в студеном бараке. Что меня одухотворяло? — выкрикнул он непонятное для Насти слово. — Что? Победа! А они, сукины дети, что? — Он, страшный, со сбитой набок бородкой, с глазами, побелевшими от гнева, потряс кулаком. — Мы им моторы дали! Мы им снаряды дали! Мы им танки дали, самолеты дали… Людей дали! Где Иван Кузьмич? Где Ахметдинов? Где Звенкин? И другие прочие, миллионы? Где? Там, на поле брани… Ганяралы! — намеренно коверкая слово, в злобе прокричал он. — Ганяралы! Немцы — это чух-пух. А вот мы, га-ня-я-ра-алы-ы-ы, «планомерно отступаем, перемалываем врага», — он передохнул, как бы выныривая из воды, и снова загрохотал: — А мы вот не отступаем! Мы — выдерживай! Насмерть стоим у станков! — И Степан Яковлевич, оборвав, снова зашлепал старенькими чувяками.

Нет, нет! Это он просто так, «с кондачка», назвал тех сукиными детьми и «ганяралами». Ах, ты-ы! И хочется ему плакать. Рыдать так же, как он иногда рыдал в детстве: с захлебом, с заиканием. Вот так кинуться на пол и кататься, пока не подойдет мать и своей родной, ласковой рукой не поднимет его и не скажет: «Степушка!.. Да что ты? Вот я, мама твоя, около тебя. Кто обидел тебя? Ну, вот я их сейчас!»

Ох, нет! Рыданием тут не поможешь. Это надо подавить в себе — плач. Степан Яковлевич смахнул слезы, набежавшие на щеки, и потянулся к ботинкам. Потом надел костюм, расчесал бородку и без кепи пошел к двери, говоря:

Запри-ка за мной.

Куда это ты, Степан Яковлевич? — в страхе спросила Настя. — Накричал и пошел…

В цех! Ребята там тоже, наверное, с ума сходят. Пойду, — и, погладив по головке маленькую, особенно маленькую в ночной рубашке, Настю, он вышел из домика. — Э-хе-хе! — прогудел он, шагая по кирпичному тротуару, усаженному по обе стороны молодыми липами.

За липами тянулись домики-коттеджи, дальше виднелся рабочий поселок, и еще дальше, под горой Ай-Тулак, ворчал в ночной тишине завод. Богатырски вздыхая, иногда как-то похохатывая, он омывал темное небо вспышками электрического света.

Вот ведь за короткий срок построили, — проговорил Степан Яковлевич, как бы с кем-то споря. — Завод построили. Город построили. Кто? Мы, люди советские. Ой, сколько нас! Русские, татары, мордва, украинцы, белорусы, грузины, армяне… Да не перечтешь! И не те мы старые солдаты, старые рабочие, старые крестьяне, интеллигенты старые. Духом другим живем. И нас победить? Нет… Нельзя!

Войдя на площадь около завода, он остановился перед огромной картой, висящей на двух столбах. На этой карте Сережка, рыжий вихрастый радист, во время боев ежедневно в двенадцать часов ночи переставлял красные флажки, указывающие передвижение линии фронта. Теперь флажки пиками врезались от Орла на Малоархангельск, на Поныри и Гнилец. С юга, от Белгорода, флажки пиками врезались на Богородское и Кочетовку.

Посмотрев на карту, Степан Яковлевич гмыкнул. Затем снова посмотрел и увидел, что стрелки с юга как-то выросли, но на севере от Орла застыли: они были такие же, как и вчера.

Гм… — опять гмыкнул Степан Яковлевич. — Нельзя! Нет, нас нельзя победить! — пробасил он и, пройдя несколько метров, остановился перед портретом Иосифа Виссарионовича Сталина, висящим над входной будкой. — Нет! Нас сломать невозможно, Иосиф Виссарионович! Мы сила несокрушимая… Верно ведь? — и, улыбнувшись Сталину, он прошел на завод и вскоре попал в цех коробки скоростей.

В цеху — огромном, с высоким потолком зале, все приглушенно гудело, скрежетало. При входе рядами стояли недавно привезенные сюда станки, за которыми обучались новички, в том числе и Варвара Коронова. Она повязала голову беленькой косынкой, вроде чепчика, рукава засучила, кисти ее рук измазаны рыжеватым маслом. Около станка, который, казалось, нахмурясь, работал сам по себе, она была свежа, словно анисовое яблоко. Меж станков расхаживал седенький человек, весь в морщинах и с орденом Ленина на груди. Это Моисей Моисеевич, старый мастер, ушедший было на пенсию, но недавно снова вернувшийся на завод, чтобы обучать новичков.

Ты что, старичок, ночью тут? — со скрытым упреком прогудел Степан Яковлевич, однако с уважением пожал руку Моисею Моисеевичу.

Да так! Не спится, молодой человек, — ответил тот, глядя в глаза Степану Яковлевичу, и, подмигнув, добавил: — Знаешь ведь сам. Чего же мелешь?

Побеждаем, — пробасил Степан Яковлевич. — Побеждаем, ребята! — прокричал он на весь цех.

Все ученики и рабочие, до которых докатились слова Степана Яковлевича, повернулись к нему, миг смотрели на него удивленно и сокрушенно.

Затем Варвара сказала:

Где уж!..

Степан Яковлевич вскинул вверх палец и проговорил:

Вы, ребята, то подумайте: какая сила прет на нас?! Броня со всей Европы! Гм!.. Наполеон пришел под Бородино, сто там с чем-то тысяч солдат с пушками привел! А пушки такие: на три версты пальнет — и духу больше нет. А тут миллионы прут на нас. Да с чем? С танками, с самолетами…

А наши что? С хворостиной? — влетев в цех, чтобы сообщить Варваре о том, что от ее мужа с фронта получено письмо, зачастил Евстигней Коронов. — С хворостиной? А! Мы им туда, своим, что посылаем? Семечки, что ль? Нате-ка, мол, братцы, покидайте зернышки в немчуру! А? Ну? Выкладывай, Степан Яковлевич!

Все затихли. Степан Яковлевич сжался, а Моисей Моисеевич снова посмотрел в его нахмуренные глаза и тихонько произнес:

А говоришь, зачем я сюда ночью пришел… Эх…

Степан Яковлевич взмахнул огромными руками и крикнул:

Выключай! На минуту дела выключай! От всей души скажу…

А когда все столпились около него, он, так же вскинув вверх палец, прогудел:

Видали на карте-то? С юга еще подвигаются, а с севера — от Орла — замерло. Точка! Задержать такую силу на точке — великое дело, товарищи. Великое! Это ведь, представьте себе, океан хлынул на нашу страну, а мы его задержали. А раз задержали, — отбросим. Верю я… — Степан Яковлевич опустил руку, смущенно говоря: — Оратор-то я таковский… Вот Ивана Кузьмича бы на вас — он бы до души достал.

А от рабочих полетело:

Да и ты достал!

И это действительно, расшибем!

Эх, мне бы до них добраться!

А ты работой добирайся!

Спасибо, спасибо, Степан Яковлевич!

А мне-то за что? — растроганно пробасил Степан Яковлевич. — Я, что ль, на точке приостановил?

Какую-то минуту рабочие молчали, и вдруг, не сговариваясь, все рассыпались по своим местам, и цех снова приглушенно заскрежетал.

Степан Яковлевич подошел к Варваре и, глянув на учеников-ребят, улыбнулся: они откуда-то понатаскали ящиков и, взобравшись на них, копошились около станков, такие чумазые, словно воробьи, живущие на металлургических заводах.