Николай Степанович, ложитесь и вы. Отдохнем малость.

Спасибо, — ответил тот и прилег на свою кровать.

Где-то ухали пушечные выстрелы. Над хаткой прогудел самолет. Кто-то на улице крикнул: «Васька, давай лошадь купай!»

Николай Кораблев посмотрел на Михеева. Тот спал, оттопырив верхнюю губу, издавая легкий посвист.

«Чудно, — подумал Николай Кораблев, глядя то на Михеева, то на Егор, а Ивановича. — Что-то произошло. Не пойму», — и, повернувшись к Егору Ивановичу, прошептал:

Затосковал?

Егор Иванович только повел глазами, как бы говоря: «Не понимаешь, ну и не лезь!»

Михеев от шепота дрогнул, повернулся на бок, тоже посмотрел на Егора Ивановича и кинул:

Истукан! Ну, посмотрите на него, Николай Степанович, истукан ведь?

Егор Иванович даже не пошевельнулся.

Выгоню! — раздраженно выкрикнул Михеев. — К чертовой матери выгоню! Что ты надо мной командуешь, как жена?

Егор Иванович весь встряхнулся, снял руки с колен, провел обеими ладонями по лицу и медленно, нарастяжку произнес:

Что ж! От Вязьмы через Москву сюда в боях с пятой прошел. Теперь что ж: патриот до глубины души валяй к козе под хвост? Прочь?

Михеев поднялся с постели, сначала с гневом посмотрел на него, потом махнул рукой и сказал со вздохом:

Ну и гад же ты! Давай, давай обедать!

Егор Иванович моментально ожил: кинулся к столу, схватил кастрюлю, выбежал в заднюю комнату, разогрел там щи и через несколько минут, вернувшись, ставя кастрюлю на стол, басом провозгласил:

Товарищ полковник, пожалуйте кушать! Это не щи, а разлюли-малина!

Михеев сидел за столом, хлебал щи, а Егор Иванович стоял в сторонке и с умилением смотрел на него.

Неся ложку ко рту, Михеев произнес:

Не понимаешь? Мне ведь толстеть нельзя: сердце у меня больное.

Лишкота всегда вредна, — не двигаясь с места, ответил Егор Иванович.

Лишкота? И словечко же выкопал. А я вот заехал к командиру батальона, лучшему моему другу…

Лучше, чем ты… И он с обидой говорит: «Никогда у меня не обедали». Должен я у него пообедать? Должен или не должен? Отвечай!

Егор Иванович улыбнулся.

А вы бы потыкали ложечкой ай вилочкой — и вся недолга.

Истукан! — зло проворчал Михеев, поднимаясь из-за стола, и, тяжело отдуваясь, пошел к кровати. — Вот теперь, как волк, ложись и спи. Ведь мне не повернуться! — закончил он, валясь на постель.

Угомонился! — радостно прошептал Егор Иванович, слыша легкий храп полковника. — И вы бы соснули, Николай Степанович. А может, щец?

Николай Кораблев не успел закрыть глаза, как Михеев, встревоженный, вскочил и, видя, что гость тоже поднимается, сказал:

Отдохните, отдохните, Николай Степанович! Я тут по хозяйству пройдусь. Начальника тыла мне надо повидать, — и вышел из хаты.

Неугомонный! — с укором, но в то же время хвалясь своим полковником, произнес Егор Иванович, когда Михеев хлопнул дверью.

Вернулся Михеев около двух часов утра, похудевший и вымотанный. Войдя в избу, спросил:

Первый не звонил?

Первый? — удивленно протянул Егор Иванович, еще не совсем проснувшись. — Первый-то, чай, вы у нас.

Вы у нас! — передразнил Михеев. — Я говорю про командарма. Не звонил?

Нету. Не было.

Михеев подошел к телефонным аппаратам, взял было трубку и медленно, нерешительно снова положил ее на рычаг.

Нет, не буду тревожить, — и пояснил Николаю Кораблеву: — Жду сигнала от командарма.

На столе Макара Петровича стояли миниатюрные яасики. Их почти никто и никогда, в том числе и Макар Петрович, не замечал. Бой у них был какой-то робкий: они не били, а дзинькали — тихо, еле слышно, как может пискнуть мышь. И вот эти часики дзинькнули два раза. В другое время ни Анатолий Васильевич, ни Макар Петрович не заметили бы этого писка, а теперь бой часиков оглушил их, как гром.

Два! Два часа уже! — прохрипел, откашливаясь, Макар Петрович и так зло посмотрел на Анатолия Васильевича, как будто тот был в чем-то виноват.

Анатолий Васильевич даже дрогнул от слабого звука в часах, но, не отрываясь от карты, которую он внимательно рассматривал, сказал:

Что тебя вроде шилом кольнуло? Есть еще время: два часа пятьдесят минут, — и, взглянув в окно, добавил: — Ночь лунная. Хорошо! В темную ночь все перепутать могут, — и снова наклонился над картой, затем поднял голову, спросил: — Нашли наблюдателя, стратег?

Какого?

Какого? Там, где нас обстреляли…

Макар Петрович смущенно опустил голову и, беспредметно рассматривая уголок карты, тоненько-тоненько запел.

Ты что, как Машенька, глазки в стол? Нашли, говорю, или нет? Может, мне самому заняться?

Сегодня утром, за завтраком, Анатолий Васильевич, вспомнив о том, как их немцы обстреляли на полянке, сказал Макару Петровичу:

Наблюдатель немецкий где-то там недалеко сидит. Отыскать надо.

Макар Петрович был уверен, что все хозяйство армии: где какие части, какие наблюдательные пункты, минные поля, рвы, укрытия, — все это знает, как свои пять пальцев. И утверждение Анатолия Васильевича, что где-то на поляне таится немецкий наблюдатель, просто оскорбило Макара Петровича.

Чушь, ерунда! — выпалил он.

Экие доводы: чушь, ерунда! Доводы другие: вышли три генерала, а по ним стали бить из артиллерии. Вот доводы. Отыскать наблюдателя.

Это уже был приказ.

Слушаюсь, товарищ командарм, — насупившись, проговорил Макар Петрович и отправился к себе в хату.

Тут он несколько минут ходил из угла в угол, все повторяя: «Чушь, ерунда! Чушь, ерунда! Однако надо посылать. Пошлю-ка кого-нибудь», — затем приостановился и зло сказал:

Нет, надо самых хороших! Все равно ведь никого не найдут, а тот скажет: «Плохих послал!»

И Макар Петрович намеренно вызвал лучших пластунов из дивизии Михеева — Романова и Сабита. А когда те явились, начштаба, еще не остывший от разговора с командармом, гневно вскрикнул:

Зачем вас в дивизии держат? Все лезете на ту сторону, а здесь, у вас под носом, немцы наблюдательный пункт состряпали. Разыскать! Мне хоть ногтями всю землю исцарапайте, а разыскать!

Отдав такой приказ, Макар Петрович успокоился и даже заулыбался, представляя, как скоро доложит командарму: «Чушь, ерунда!»

И скандал! И вот поздно ночью Романов и Сабит через Михеева донесли начальнику штаба армии, что действительно откопали немецкого наблюдателя.

Сюда, сюда его немедленно! — боясь, как бы все это не услышал командарм, озираясь по сторонам, прокричал в трубку Макар Петрович.

Вскоре привели и немца. Это был солдатик маленького роста, полуслепой, худой до синевы, будто пропитанный синькой. Он все тер грязными руками глаза, словно в них попала пыль, и через переводчика, медленно подбирая слова, точно вспоминая их, рассказал о том, что он еще под Москвой был приговорен к расстрелу за попытку бежать на сторону красных частей, затем ему предложили выбор: виселица, или его посадят в ту самую нору, в которой он и пробыл больше года.

Врет! Врет! Год не просидишь: с голоду сдохнешь! — возразил Макар Петрович.

Немец объяснил, что продуктами его снабжали разведчики, что иногда они выводили его из норы, переправляли на ту сторону и мыли в русской бане, а потом снова сажали в нору. Ход в нору-блиндаж проделан с берега реки. По подземному окопчику надо было идти метров сто пятьдесят, затем только попадешь на место. В блиндаже стояли кровать, столик, рация и светилось несколько искусно замаскированных щелей для наблюдения.

А зачем хотел бежать к нам? — спросил Макар Петрович.

И немец ответил: он рабочий из Верхней Силезии, когда-то примыкал к партии Тельмана, за это его всюду преследовали фашисты, грозя уничтожить, поэтому он и решил бежать к красным.

Ну, а почему же потом не бежал, когда у нас тут был? Врет, стервец!

Да, товарищ генерал, — вступился Сабит, — он же на цепи сидел, как собака!

Ишь, ишь, — подражая Анатолию Васильевичу, прошипел Макар Петрович, — все разгадал! Только не умом, а сердцем: пожалел. Прикован! Дал бы нам знать, мы бы и отковали. А он дал знать, когда мы, генералы, на полянке появились.