— Какой же ты негодяй… Какой подлец!.. — Мелана сама испугалась своего голоса. — Я тебя не звала, ты пришел сюда сам!

Она вздрогнула, когда внезапно вошла Ганна.

— Почему у тебя не заперта входная дверь? С кем это ты тут только что говорила?

Мелана сильно побледнела и, казалось, была не в состоянии понять, о чем ее спрашивает Ганна.

— Ты плачешь? Что случилось?

Мелана молчит.

— Секреты?

— Да нет же, нет, Ганнуся, я… совершенно одна, уверяю тебя, — в явном замешательстве растерянно смотрела на нее Мелана, комкая записку и пряча в карман пальто.

Ганна остановилась перед Меланой, явно пораженная. Она так странно себя ведет.

Увидела на столе тетрадь брата и спросила:

— Ты уже дочитала? Я могу взять?

— О да!

Мучительная нерешимость, тяготевшая над Меланой, не укрылась от подруги.

— Да что с тобой стряслось? Что тебя угнетает? Если тебе неприятно, я уйду.

— Нет, что ты, Ганнуся… — испугавшись, удержала ее за руку Мелана, избегая смотреть на подругу. Ужасная усталость вдруг овладела ею.

— Ты плохо выглядишь, Мелася. Не заболела ли?

— Нет, нет, — совсем по-детски всхлипнула Мелана. — Холодно… я замерзла.

— Пойдем принесем дров, — сказала Ганна.

— Мне стыдно вас обирать.

— Это обидно слушать. Я пришла сказать: звонил дядя Тарас, он просил тебя завтра зайти в горсовет, за ордером на дрова. Вот деньги.

— Тебе самой в дороге будут нужны. Я могу взять в кассе взаимопомощи… мне предлагали…

— Петрик сегодня принес гонорар из журнала. Возьми. Дядя Тарас сказал, что машину на складе тебе дадут и погрузят дрова. А здесь мы с Любашей и Наталкой поможем.

— Что я буду делать, когда ты уедешь, Ганночка? — сквозь слезы проговорила Мелана.

— Учиться. А потом заявишься ко мне в больницу. Врач… Будешь помогать в моем нелегком деле. Приедешь?

— Да.

— В самое отдаленное, самое глухое село?

— Поеду, слово чести, я поеду…

Ганна вся так и искрилась чистосердечной отзывчивостью, когда, склонив голову набок, спросила:

— Признайся, кто виновник этих слез?

В ответ лишь тяжелый вздох. Отвергнутая, потрясенная откровенной подлостью Алексея, Мелана молчит. Женская гордость не позволяет ей ни признаться, ни пожаловаться.

«Неужели после всего этого ты еще сможешь когда-нибудь встречаться с этим подлецом?..» — возмущается в ней тот первый голос, к которому Мелана всегда старается не прислушиваться в ночных бессонных раздумьях. — Он же поиграл с тобой, как кот с мышкой. Хорошо, что еще не сожрал, только след от когтей оставил на сердце…»

Нет, Мелана больше не хочет видеть Иванишина… Он из породы тех, кто укусит и зубы спрячет… Случится его на улице встретить, она безмолвно пройдет мимо, словно никогда, никогда не была знакома с этим типом…

Кто знает, не промолчи сейчас Мелана, не утаи она того, что тетрадь Петра Ковальчука побывала в руках Иванишина, возможно, трагедию Кремнева удалось бы предотвратить. Но она молчала, и это молчание слишком дорого обойдется ее друзьям.

«Надо ехать, друг мой Егорка!»

В этом году Петро Ковальчук с отличием окончил факультет журналистики. Теперь он работал очеркистом в областной газете, где и Алексей Иванишин.

Находясь в командировке в Золочеве, Петро развернул газету и увидел на третьей полосе рассказ Алексея Иванишина.

Рассказ занимал всю газетную страницу. С клише смотрело молодое, энергичное лицо автора, а в редакционной аннотации говорилось, что в скором времени выйдет из печати сборник рассказов молодого талантливого писателя.

Петро дважды перечитал этот рассказ о людях большого мужества, не в силах высвободиться от охватившего его беспокойства. С начала до конца все в рассказе было знакомо, точно он сам его писал.

«Просто непостижимо, откуда Иванишин мог узнать о моих раздумьях и сокровенных переживаниях? Да, конечно, в меру своих сил, я его рассказы отредактировал, но этого среди них не было… Помню, отлично помню, ничего из моих этюдов к роману «Светя другим — сгораю», я Иванишину не читал. И вообще, кроме Евгения Николаевича, тетради никто не читал… Так, поделом тебе, черепаха! — вдруг взроптал на себя Петро. — Давно надо было напечатать все восемь этюдов. Каждый из них сюжетно завершен.

Когда Петро вернулся, при встрече с ним, как обычно, Иванишин почтительно раскланялся как ни в чем не бывало.

Еще через неделю Петро зашел в библиотеку Союза писателей вернуть книги, взять свежие журналы. Он уже попрощался с молоденькой библиотекаршей, собирался уйти, когда к нему обратился худощавый, убеленный сединами критик, показывая глазами на раскрытый журнал.

— Читали?

— Что это?

— Новый рассказ Алексея Иванишина.

— Хорошо написал?

— Превосходно. Да, Иванишин — это не луна, которая светит отраженным светом. Это светило самостоятельное! Советую прочитать.

— Благодарю, — и Петро взял в руки журнал. С первого же абзаца насторожился…

«Так это же… это…» — так громко стучало сердце Петра, что он был вынужден выйти в зал, чтобы остаться одному.

Герои рассказа привлекал к себе ясным, отточенным умом, мягким и вместе с тем сильным характером. Прост, искренен, прямодушен. И внешнее портретное сходство с Александром Кремневым поразительное.

Петро с все возрастающим волнением и тревогой дочитал и вернул журнал. К счастью, критик уже ушел, а то бы он непременно захотел узнать мнение Ковальчука. Петру же сейчас было не до похвал автору этого рассказа. Все, что Петро так кропотливо, трудно открывал в своеобразном, казалось неповторимом, характере Александра Кремнева, открывал самое глубокое, самое личное, — Иванишин всем этим наделил своего героя. И не будь в этом рассказе чуть измененного сюжета, Петро дал бы голову на отсечение, что Иванишин все списал у него.

Дома Петро бросился на диван с дымящей трубкой в зубах, жадно перечитывая страницы своей будущей книги.

«Вот здесь буквально слово в слово, как у Иванишина… — еще больше помрачнел он. — Если оставить это в романе, меня обвинят в плагиате…»

Он еще листал страницы тетради, когда вошел Кремнев.

— Почему ты не обедал? — с упреком спросил Евгений Николаевич. — Любаша заждалась, она ведь сегодня ответственная за все в доме.

Петро питал горячую привязанность к Кремневу. Чем старше он становился, тем сильнее укреплялось это чувство. Всегда так оберегая Кремнева от волнения, сейчас, захваченный врасплох, взбудораженный, охваченный возмущением, Петро не смог ничего утаить.

Одним из драгоценных качеств Кремнева было еще и терпение. Он молча выслушал все, что хотел сказать молодой человек.

— Ты ведь не считаешь свою работу завершенной? Ты все время в поисках? Так почему же не допускаешь, что творческие поиски Иванишина невольно привели его к тому же, что ранее ты уже написал? — спокойно спросил он Петра. — Ваши произведения вырастают из жизни, а люди чем-то родственны. Хуже другое. Есть такие литераторы, помнишь, как о них сказал Алексей Толстой, которые «предпочитают писать без дерзости, без риска, серо, нивелированно, скучновато и главное — около жизни, не суя носа в этот кипяток, в жизнь». Вот и хорошо, что Иванишин один из тех, кто не держит нос по ветру. А то, что мысли ваши совпали…

— Совпадение может случиться однажды, — взметнулся Петро. — Но я и в прошлом рассказе Иванишина узнал свое.

— И ты ему это сказал?

— Нет.

— Странно. Ты всегда говорил прямо и смело то, о чем думал. Что же теперь с тобой приключилось?

Помолчав с минуту, Петро проговорил:

— Понимаю, наивным было бы уверять, что Иванишин не волен выбирать себе тему… Но почему такое поразительное совпадение?

— Не говорит ли в тебе мнительность? — осторожно заметил Кремнев.

— Да нет же, нет! Я не мнительный. Вы это знаете, Евгений Николаевич, — в порыве нового волнения, с оттенком обиды возразил Петро. — Но мне теперь придется отказаться от многого, что я уже написал, — тяжело выдохнул Петро.