В ответ молодой гуцул только захохотал во все горло, и смех его, подхваченный ветром, разнесся по лесу, ударился о скалы и потонул в шуме реки… Испугалась Христина, выбежала из лесу, на ней лица не было… Ждала, не иначе лесоруб в район донесет, да нет, все, к счастью, обошлось…

Когда женщины вошли в дом, с низкого табурета встал очень старый гуцул в сиряке и армейских брюках (внук Михась подарил брюки — носи, дедусь, на здоровье!) и, отложив овчину, которую выделывал, шагнул навстречу гостям.

— Я ваш новый врач, — тихо, но внушительно представилась Ганна. — Кто у вас болен?

Старик был совершенно глухим, но, встретив открытый и чистый взгляд Ганны, развел сухими, как осенние вербы, руками:

— И чем завинилась наша Дзвиночка перед богом?..

Ганна раздвинула занавеску и увидела в колыбели ребенка, который, запрокинув головку, с хрипом ловил ротиком воздух.

Глотая слезы, над ребенком склонилась еще совсем молодая мать.

— Когда девочка заболела? — спросила Ганна, поспешно доставая из чемоданчика термометр и стетоскоп. — Это очень важно, прошу вас, вспомните, сколько прошло дней с момента начала болезни.

— Сразу как уехал в Мукачево мой муж… Уже пятый день, — сквозь слезы проронила мать, не противясь тому, что доктор выслушивает девочку.

— Сколько месяцев дочке?

— Годик… — теперь лицо матери выражало не только тревогу, но и нетерпение поскорее облегчить муки ребенка.

«Да, очень поздно… тяжелая форма», — подумала Ганна.

— Ой, не делайте укол! — взмолилась мать.

— Надо, милая, надо…

Ганна ввела сыворотку. Тревожное раздумье, и на минуту Ганна теряет самообладание от страха: ребенок задыхается… Неужели понадобится операция?

— Доктор… — холодеет мать. — Она умрет?..

— У вашего ребенка дифтерия гортани и дыхательных путей, — Ганна чувствует, как дрожит ее голос. — Это очень опасно… Надо немедленно в больницу.

— Нет! Не дам! — истерично вскрикнула мать. — Господь не оставит нас…

— Милая, поверьте, я хочу спасти вашу девочку, — со всей силой убеждения обнадеживала Ганна. — Теперь уже минуты решают жизнь ребенка. Умоляю вас, поверьте мне…

«У, сатанистка, как унижается… А когда Сойчиха хотела эту самую «товаришку докторку» отблагодарить курочкой и парой десятков яиц, какую из себя баронессу-гордячку показала: «У нас лечение бесплатное…» — так и кипела злобой фельдшерица. — А ко мне как привязывается: «Вы обязаны, Христина Ивановна, обращать внимание на свою внешность. Одеваться чисто и опрятно…» А чтоб тебя вода взяла! Скоро, скоро вам, слугам сатаны, всем конец наступит!..»

Между тем гуцулка больше не протестовала. Она торопливо начала завертывать малютку в одеяло, но руки ее так дрожали, что никак не могла с этим справиться.

— Позвольте мне, — мягко отстранив ее, сказала Ганна.

Тягостная атмосфера беды, которую принесла в дом болезнь единственного ребенка, казалось, лишила сил молодую мать.

Старик, словно оцепенев в каком-то тупом отчаянии, стоял посреди комнаты, когда Ганна с ребенком пробежала мима него.

Во дворе Ганна сказала:

— Христина Ивановна, пойдите в сельсовет, там вам помогут выяснить — возможно, инфекция уже распространилась по селу. Потом позвоните мне в больницу.

— Добре, — коротко опустила глаза фельдшерица.

Софийка знала более короткую тропинку вниз по косогору и, раздвигая на пути ветки сосняка, шла впереди, то и дело оглядываясь на молоденькую докторшу, которая бережно несла ребенка.

Потому ли, что в воздухе крепко пахло хвоей, или потому, что ветер утих и солнце по-летнему припекало непокрытую голову, а может быть, и от непривычной крутизны, по какой приходилось спускаться, у Ганны вдруг закружилась голова. Пришлось остановиться, даже на минуту присесть на камень, отдать матери малютку. Достав из чемоданчика косынку, Ганна поспешно накинула ее на голову.

— Теперь я понесу, — пошла вперед Софийка. И почти побежала вниз, к дороге, где из-за крутых поворотов машины всегда замедляли ход.

Когда они достигли асфальта, Ганна снова взяла ребенка, видя, что изнуренная бессонными ночами Софийка едва стоит.

И вдруг Ганна невольно вздрогнула, поняв, что малютка умирает у нее на руках.

«Если бы машина… если бы!» — где-то у самого горла стучит сердце Ганны.

Взгляд матери, невыносимо скорбный, следит за ней. Надо не выдать себя, надо казаться спокойной…

— Господи! Чем перед тобой завинилась моя Дзвиночка?.. За что ты наслал на мое дитя такие страдания и муки?.. — снова полились слезы из глаз матери, охваченной ужасом.

— Легковая машина! — облегченно шепчет Ганна.

В ту же минуту она выбегает на середину дороги и, высоко подняв на руки ребенка, ждет.

Машина затормозила.

«Неужели Любомир Ярославович?..» — волнение, смущение и радость слились воедино.

Секретарь райкома поспешил навстречу бегущим к нему Ганне и незнакомой молодой гуцулке.

— Позвольте, — Ярош хотел взять у Ганны ребенка.

— Нет, — отпрянула она, тяжело дыша. — Вы болели дифтерией?

— Не помню.

— Тогда… это опасно, я сама понесу.

И все же Ганна была вынуждена прибегнуть к операции.

Да, Ганна разрешила матери остаться в больнице, но после стольких дней и ночей, полных волнений, молодая гуцулка уснула, и Ганна до самого утра не отходила от девочки.

В осенний листопад

Когда широкие многоцветные разливы лесов, затопившие ущелья и долины, роняли на землю свое убранство, у дороги зацвела яблоня.

Никогда не видела Ганна ничего подобного. Она в изумлении засмотрелась на это чудо.

— Подсматриваете у природы ее сокровенные секреты? — неожиданно раздался веселый голос за ее спиной. И Ганна испытала что-то похожее на испуг, когда оглянулась и ощутила на своем лице дыхание Яроша.

— Просто удивительно, Любомир Ярославович… Все листья на дереве облетели, а эта ветка в цветах, как весной… Ведь уже близка зима.

Но Ярош ничуть не удивился. Он сказал:

— Весной, видно, кто-то обломал эту ветку…

— Обломал? — невольно вырвалось у Ганны. — Но… тогда она должна была зачахнуть, а не расцвести.

— Эге, мой доктор, — и опять Ганна ощутила его чистое дыхание на своем лице, — разве вы не знаете, что дерево, как и человек… За лето затянулась на ветке рана, вот вновь и зацвела яблоня…

Ганна вдруг почувствовала, что взгляд Яроша словно спрашивал ее о чем-то. И сердце девушки наполнилось давно забытой радостью. Она не может отойти от смущения, стоит, точно школьница перед строгим учителем, боясь поднять глаза.

Наступившее было неловкое молчание рассеялось, когда секретарь спросил:

— Вы по вызову к больному? — и взял из ее рук чемоданчик.

— Нет, в школу. Буду делать прививки от оспы. В прошлый раз несколько ребят сбежали…

— Брр, я бы тоже сбежал, — засмеялся Ярош.

Ганна не может сдержать улыбку.

Они идут рядом, и Ганна, стараясь казаться очень спокойной, рассказывает о том, что природа сама показала пути защиты от оспы.

Из наблюдений известно, что крестьянки, заражавшиеся при дойке коровьей оспой, тем самым защищались от обычной, черной оспы и либо не болели ею вовсе, либо очень легко переносили эту тяжелую болезнь.

— А вам делали прививку, Любомир Ярославович? — вдруг прямо посмотрела ему в лицо Ганна.

— Да, мой доктор, — шутливо отозвался Ярош, — вот могу даже показать.

— Не надо, я вам верю.

Они не виделись почти всю зиму. И у Ганны часто сжималось сердце от смутной тоски по Ярошу. Что бы она ни делала, куда бы ни шла, а в мыслях — Мирко… — так секретаря райкома любя называли между собой люди.

Теперь Ганна уже знала почти все, что вместилось в тридцать семь лет, прожитых Ярошем.

…Дорого надо было заплатить барону, мадьяру Галю, арендовавшему эти земли, чтобы поселиться на плодородном участке. А в скалах — там селится кто хочет: дешевые рабочие руки пану нужны. Точно орлиные гнезда, липнут к скалам убогие хижи гуцулов… Вот в той, совсем повисшей над обрывом, у лесоруба Ярослава Яроша родился седьмой ребенок, Мирко…