Признаться, я не сразу в болезненном, невысокого роста, большелобом, рыжеусом Омеляне Ткаче узнал знакомого мне артиста Александра Янчукова. Обаятельный, сильный духом образ народного учителя создал он в этом спектакле.

— Мне показалось, что артист очень похож на Ивана Франко, — сказала Ганнуся.

— Похож, — согласился Петро. — Между прочим, эту пьесу Иван Франко написал из жизни. Был у него друг учитель, так это он рассказал о своем житье-бытье, о трагической судьбе украинского учителя в Австро-Венгерской империи. Между прочим, постановщик спектакля нашел острые, образные детали, выражающие большие мысли. Тому ярким примером финал спектакля. Омелян Ткач будто и побежден арендатором в трудной и долгой борьбе. Он вынужден покинуть село и школу, но дух учителя не сломлен, моральная победа на его стороне.

Уже во тьму погружены Карпаты. Омелян Ткач, освещая себе путь фонарем, уходит в далекое, глухое село, как бы неся туда свет. А если к этому добавить, что одно из трех стекол его фонаря красное, то станет ясной острая, граничащая с символикой, образная мысль режиссера.

— Вы ничего не сказали, Петрик, о костюмах. Они ведь очень хорошо продуманы художником, верно передают эпоху. Жаль только, что они слишком бедны, лишены тех украшений, которые так самобытны и характерны в одежде бойков. Я среди них жила короткое время… — проговорила Мелана. Лицо ее омрачилось.

Вспомнился Димарский. Она ведь там была с ним.

— А музыка? — добавила Ганна.

— О да, — поспешил сказать Петро. — Композитор, используя богатейший источник народных мелодий, написал прекрасную музыку и песни к спектаклю. Он сумел передать дух и характер нашего свободолюбивого народа.

— Искристы и танцы, — снова оживилась Мелана.

— Еще бы, — отозвался Петро. — Балетмейстер сама жила среди бойков и не раз встречалась с Иваном Франко, собиравшим в этих краях фольклор.

— Благодарю вас, друзья, мы с Мирославой Борисовной словно сами побывали на этом замечательном спектакле, — улыбался молодым людям Кремнев.

Трудный день

— Наконец-то! — встречая мужа, Мирослава Борисовна не сумела погасить тревогу на лице. — Жду вот уже три с лишним часа. Не знала, что и думать.

— А я, видишь, не один, — пропуская вперед невысокую смуглую женщину, одетую строго, но со вкусом, Кремнев внес в дом светлое настроение. — Наконец-то я вас познакомлю.

Знакомя жену с гостьей, он назвал, ее Настенькой и с таким обожанием помог раздеть плащ, что гостья с женской осторожностью одним лишь взглядом сказала: «Что подумает ваша жена?»

— А-а, как это там у Александра Дюма-сына: «Ревность — это искусство причинять себе еще больше зла, чем другим», — рассмеялся Кремнев. — Нет, к счастью моя Мирося умница. Она знает: Женька навеки влюблен в нее. И не мучает ни себя, ни предмет своей любви.

— Смотрите, какая самоуверенность! — качая головой, улыбалась жена. — Ах ты, седой мальчишка…

Миндалевидные глаза гостьи, будто вобрав в себя всю ласку солнца, искрились вниманием и добротой, и тепло этой доброты доходило до самого сердца Мирославы Борисовны. Она знала, много жизней было спасено этой маленькой энергичной женщиной, не раз дерзавшей поспорить с самой смертью. И если сейчас Евгений Кремнев дышит, шутит, несет людям радость, хотя у самого в сердце навечно замурован этот проклятый осколок, жизнью своей он обязан ей, Настеньке…

Но весь курьез в том, что знают Настеньку в семье Кремнева только по фронтовому снимку и рассказам о ней. Правда, два года назад очень короткое время Настенька жила во Львове, да так и не пришлось Мирославе Борисовне с ней познакомиться. Только Петрик, когда работал над повестью «Обманутая смерть», несколько раз встречался с Настенькой.

— Ах, Мирося, как я сожалею, что нет Петра. Вот где уже готовая книга, только садись и записывай. А вот она — живая героиня, не побоявшаяся нанести удар по престижу стольких светил медицины.

— Если бы не ваша личная смелость и высокое мастерство, Евгений Николаевич… Я ведь только невропатолог. Операцию сделали вы. Больная вас называет волшебником…

— Да, но кто поставил снайперски точный диагноз?

— Вы здесь в командировке? — спросила жена Кремнева.

— Да. Вот упросила Евгения Николаевича, чтобы он вторично прооперировал больную, о которой мы сейчас говорили.

В столовую вошли Ганна и Мелана, поздоровались и молча принялись помогать Мирославе Борисовне накрывать на стол.

— Дочери, — улыбнулся Кремнев.

— Такие взрослые? — дугою поднялись тонкие брови гостьи. — Вы мне говорили, что Любаша в восьмом классе, а Наталка в первом.

— А-а, ну да, — кивнул Кремнев. — Это Ганнуся и Мелана. Они нам как дочери, я хотел сказать. Ганна без пяти минут врач, Мелана еще только собирается.

— Тогда и сына не скрывай, — улыбнулась Мирослава Борисовна.

— Да, да, Петром, честно признаюсь, пока горжусь больше всех. Писатель.

— О, я читала… у нас вся семья читала — муж, дочь…

— И себя в этой книге, конечно, узнала? — подсказал Кремнев. — Знаешь, Настенька, я иногда говорю нашему Петрику, если бы все это не приключилось со мной, а прочитал бы я где-нибудь в книге, что вот такой тоненький молоденький врач, рост первый, размер одежды — сорок четвертый, а сапожки носит номер тридцать третий, однажды в холодный зимний день, когда с неба сыпал снег пополам со смертью, под яростной вражеской бомбежкой вынесла почти безжизненного вот этакого тяжелющего, — Кремнев ткнул себя пальцем в грудь, — я бы утверждал, что автор просто фантазирует!

Глаза Настеньки лучатся. Она молчит и улыбается. Вспомнила, когда автор «Обманутой смерти» впервые увидел ее, на лице молодого человека появилась такая растерянность… Он признался: «Я ожидал увидеть спасительницу Кремнева не такой хрупкой…»

Заложив руки за спину, Кремнев расхаживает вдоль столовой взад-вперед, говоря:

— Сегодня я преклонялся перед жизненным подвигом двух скромных тружеников, жены и мужа, которые двадцать пять лет ухаживали за больной матерью, лежавшей в постели без движения. А теперь их мать сидит, может встать, держась за кольца, которые ввинтил зять в проеме двери, может поворачиваться всем корпусом. Она работает надомницей, шьет. Но мы с Настенькой должны сделать этих людей совсем счастливыми. Их мать должна ходить.

— Что же у нее было? — спросила Мелана.

— Парализовано все тело, — ответил Кремнев. — И ежедневно через каждые два часа прибегали с работы домой дочь или зять и, как за ребенком, ухаживали за матерью.

Каждое слово ударяло камнем в грудь Мелане: «А я бросила больную мать с беспомощным ребенком… Подлая, какая я подлая!..»

— Но почему больная лежала столько лет? Где же были врачи? — удивилась Ганна.

Вбежала Любаша, по-мальчишески швырнув портфель на стул. Схватила чашку, подлетела к крану, расхохоталась:

— Комедия! Поглядели бы на этих первоклашек. Отоварились макулатурой, навязали снопы выше себя и тащат… точно муравьи! А наша Наталка… — тут девочка вдруг увидела гостью и умолкла.

— Пойди сюда, Любаша, — позвал Кремнев. — Узнаешь?

— Здравствуйте, — подошла девочка к гостье. — Вы доктор Настенька.

— Да. Но разве у меня это на лбу написано? — глянули солнечные лучи в лицо девочке.

— У нас есть ваша фотография, где вы на войне… Я сразу узнала, вы такая же…

— Да, да, Анастасия Титовна, вы волшебница, и время не властно над вами, — улыбаясь, подтвердила Мирослава Борисовна, чем очень смутила гостью.

Спокойная, сдержанная Анастасия Титовна любовалась сияющей красотой Ганны и Меланы.

— Еще с детства мечтала лечить людей, — призналась Ганна. — Судьба свела меня с Евгением Николаевичем, и это помогло мне окончательно избрать профессию. Я буду сельским врачом. Скоро получу диплом…

— В диплом врача не вписываются такие понятия, как самоотверженность, участие, теплота, — заметила гостья. — Сельскому врачу приходится одновременно быть терапевтом, хирургом и акушером… Конечно, может случиться, что даже в очень отважном поединке со смертью эта старая карга победит, и ничего уже нельзя поделать. Найдете ли тогда слова утешения для родных и близких, в чей дом непрошено ворвется горе? И не захочется ли вам в один из очень трудных дней все бросить?..