— Бабцю, а что это племя нечестивое? — спрашивает Михась.

Но его вопрос остается без ответа.

Мужчины посовещались и решили, что женщинам с детьми лучше будет укрыться в погребе.

— Мамо, скорее забирайте детей, — торопила Михайлина, вынимая из колыбели спящего ребенка. — Чуете, совсем близко лают собаки. Славко, беги и ты с ними.

— Я к «хенде гох» не привык! — солидно отозвался подросток и, глянув на перепуганную Марийку, уверенно добавил: — Мы им тут дадим прикурить!

Быстрый, как искра, он еще успевает помочь женщинам нести в погреб одеяло и подушки.

Мужчины тихо переговаривались, когда он вернулся, ставя в угол канистру с бензином.

— У бандитов автоматы, — переживал Василь, — а у нас что? Одно ружье и один пистолет?

— И канистра бензину, — уточнил Славко.

— Причем тут канистра? — с озабоченным лицом отмахнулся Иосиф. — Мы еще мальчишками были лучше вооружены, когда против гитлеровцев…

— Нам сейчас не до вечера воспоминаний, Йоська, — оборвал Василь.

— Хитростью силу борют, — солидно заявляет Славко.

— А твоим языком только капусту бы шинковать, — рассерженный бестактностью Василя, сам впадает в ту же ошибку Иосиф.

— Как известно, на войне хитрость приносит больше пользы, чем сила, — заступился за Славка Скобелев. — Что вы предлагаете, юноша?

— Намочить бензином мешки и кинуть на бандитов, а потом поджечь!

Минута молчания.

— Это невозможно, Славко, здесь надо что-нибудь другое придумать, — тихо барабанил пальцами по столу Петро.

— Товарищ геолог, — Славко ищет союзника в лице Игоря Северова. — А еще можно бензин…

— И зачем витать в небесах, если ноги явно упираются в пол, — нервничает Иосиф. — Давайте решим, кому и где занять места, чтоб бандиты не захватили нас врасплох.

— Нам неизвестно, что предпримут бандиты. Неизвестна и численность их, — сказал Скобелев. — Дипломатию здесь в ход не пустишь. Так что ты, гроза, грозись, а мы друг за друга держись!

И он, проверяя оружие, изложил свой план действий.

На столе две нетронутые бутылки самогона, хлеб, нарезанное сало, глиняные миски с холодцом. Но Гондий ни к чему не притрагивается. Злые глаза его, неожиданно вспыхивающие, как угли, обжигают хозяина. Однако, не чувствуя за собой вины, Лоза спокойно наливает гостю стакан. На лице хозяина — ни тени страха, беспокойства или смущения.

— Не прикидывайся овечкой, — в упор смотрит Гондий. — Только ты знал, где оставили бензин. Давай сюда канистру, соль тебе в очи!

— Нехай надо мной вороны крякают, если я к тому бензину руку приложил, друже провиднык[8].

Сутулый, большеглазый, с мальчишеским лицом бандит по кличке «Флояра» кивнул на стаканы: мол, выпьем?

Гондий решительно отодвинул от себя стакан.

— Выпей, Апостол, не обижай хозяина, — сказал Лоза, присаживаясь к Гондию. — Христом богом заверяю, не брал бензина. Может, утром какая холера и притащит ту канистру в сельсовет. Верь мне, как тяжелый крест, ниспосланный злой долей, тащу на себе эту службу. Скоро конец? Скоро конец? Когда начнется?

Чуткий слух Гондия все время насторожен. Кто-то со двора подает сигналы тревоги. Гондий схватился за автомат. Ждет…

Не по возрасту легко вбежала хозяйка.

— Ну? — настороженно глянул Лоза.

— Стучала в дверь… а потом и в окно… Ни ее, ни матери добудиться не смогла… Но лампа в хате не погашена.

Лоза видит, как Гондий из-под приспущенных век недоверчиво косится на Мотрю.

— А у Гавришей? — спешит Лоза разрядить накаленную обстановку.

— Была, — кивнула жена. — Передала, что утром Михайлину в район, к секретарю партейному вызывают… Заторопилась она пораньше уложить детей. Я тоже пошла. Уже на улице из-за плетня увидела: старуха лампу погасила.

— Академики тоже в хате были?

— Нет, — Мотря отвела глаза, словно боялась себя выдать. Насчет Михайлины она соврала: не заходила к ней, а только, пробегая мимо дояркиной хаты, видела — кто-то задул лампу. И тогда ей подумалось, ведь все равно никуда уже Христина утром не поедет, эти изверги не пощадят ни ее, ни старую мать, детей, даже младенца в колыбели… И ей, Мотре, незачем приобщаться к этим зверствам — все же меньше греха на душе…

— Я ж говорил, эта рвань на сеновале спит, — Лоза заискивающе заглянул в лицо Гондию. — Ну, опорожним по стаканчику?

— А у этих… голодранцев-академиков оружия нет? Ручаешься? — спросил Гондий.

— Есть, есть, как у жабы перья, — хохотнул Лоза. Он залпом опорожнил стакан и, не закусывая, крякнул: — Горька, холера, да и жизнь не слаще!

Дверь отворилась, и на пороге бесшумно появился высокий горбоносый здоровяк с бычьей шеей. На груди у него висел автомат.

Горбоносый был в милицейской форме.

— Пес у Гавришей во дворе есть? — спросил Флояра.

— Пса нет, — уточнил Лоза, — только… хуже собаки там этот… белявый академик-писатель… У, холера, совет стопроцентный!

— Хватит, друже, пить, — предостерег Гондий, когда Флояра собирался опрокинуть второй стакан, — Выпьем, когда воротитесь, Явир! — обратился главарь к «милиционеру», все еще стоявшему в дверях. — Хату Гавришей найдешь?

— Хоть с завязанными глазами.

— Старайтесь без шума, — давал указания Гондий. — А к дивчине пойдем все разом. Лоза нас проводит. Помогай вам бог.

Мотря, дрожа от страха, прошла через сенцы в другую комнату, где спали дети. Как и в ту ночь, когда убили Захара Черемоша, она намеревалась молиться, но невольно шептала проклятья мужу и тем, с кем он связал свою судьбу… Господи, что им сделал Захар? Кормилец такой большой семьи… Когда-то… давно-давно это было, и все как во сне… Захар Черемош приносил ей охапки первой черемухи. Они с матерью были так бедны, что еле перебивались с хлеба на воду… Пугалась мать голодной бесприютной старости. Говорила: «Так так, у Захара работящие руки, добрый разум, но где он у нас в селе работу сыщет? Будет скитаться, искать заработка и куска хлеба. А у Лозы как-никак есть пара моргов своей земли, хотя он и безлошадный… Как-нибудь будете перебиваться…»

Сиротство и вечная нужда приучили к покорности. Не посмела ослушаться материнского слова и, не дождавшись Захара с солдатчины, покорилась, пошла за нелюба… Казалось, сам бог насмехался: весной прилетели аисты и свили на крыше гнездо. «То к счастью, к счастью аисты, благодарение богу», — мать радовалась за Мотрю. А Мотре хоть веревку на шею… Как полынь, горька жизнь с нелюбом. А было время, молила Исуса Христа, чтоб заставил впустить Лозу к ней в сердце. Да не помог бог. Уже и дети посыпались, а не живет Мотря, только дни доживает. Может, и грешна перед богом и детьми своими: стоило ей имя Захара услышать, стоило хоть краешком глаза издали взглянуть на него, дух захватывало в груди… Собою он был совсем неприметный: ростом мал, смуглое лицо, уже и лысеть начал… Но как открыто и приветливо смотрел он на людей… Кабы не драка тогда в правлении, быть бы ему, Захару, председателем. Да у Лозы нашлись крепкие свидетели, из тех, что за халявой нож носят, все и обернулось против Захара… А теперь он в сырой земле… Господи, не за себя страх гложет, за детей… Ночами заливалась слезами, говорила Лозе: советская власть крепко стоит. Куда с топором против солнца? Упрашивала порвать с «этими» из леса, нехай буйный ветер ихние поганые кости развеет… Но ее слова — будто капли дождя в стоячее болото, не в силах сделать его чище… Господи, да как же земля носит этих извергов! Сколько ни в чем не повинных людей загубили, сколько невинной крови пролили!.. Михайлину уже не спасти… А Христю? Да, дивчину с матерью еще успею…

Не пьет Гондий, глаза из-под приспущенных век зорко наблюдают за подвыпившим Лозой. У того язык развязался, горечь, обида и разочарование выплескиваются наружу: уже два срока назначили, чего ж там за кордоном медлят? Когда же придет их армия? Невмоготу становится вот так, на два фронта… земля под ногами горит!