Однако с этим изданием было так много вопросов и трудностей, что Валя с его практической неприспособленностью заранее перед ним пасовал. Он пробовал, правда, разговаривать с девочками — Леной Ершовой, Людой Горовой, но договориться ни о чем не мог.

Помощь пришла с той стороны, откуда он ее меньше всего ожидал — от Рубина. За организацию экскурсии в Третьяковскую галерею он получил благодарность на классном собрании и теперь, к большой радости Вали, поставил на «Совете дружбы» вопрос о совместной газете. Спорили долго. Как часто, например, выпускать газету? Девочки предлагали — раз в четверть, но какая же газета раз в четверть? Потом они согласились на раз в месяц. Но выпускать каждую декаду, как упорно требовал Валя, — нет, разве это можно? Ведь это же столько возни: собрать заметки с двух классов, отредактировать их, переписать в двух экземплярах, вывесить газету — и так каждую декаду. Нет, это совершенно немыслимо!

Но в конце концов обо всем договорились — и о названии, о составе редколлегии, о технике издания и сроках выхода. И вот наступил момент, когда в обоих классах в один и тот же день был вывешен первый номер новой газеты «Наша дружба».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

После заседания педсовета, которое, казалось, должно было бы все изменить и перестроить в семье Сухоручко, далеко не все и не сразу изменилось и перестроилось в ней.

Отец вернулся домой после педсовета таким расстроенным, каким жена его никогда не видела.

— Что?.. Что случилось? — всполошилась она, переводя взгляд с отца на сына, и вдруг всплеснула руками: — Исключили?

— Да нет, мама, что ты! — поспешил успокоить ее Эдик. — Просто предупредили!

— Предупредили?.. Слава богу! Ну, стоит ли из-за этого так расстраиваться? — сказала она мужу, но тот зло глянул на нее.

— А ты бы побыла там да послушала!

— А ты думаешь, я не слушала? Это ты первый раз пошел в школу и уже раскис. Они там наговорят!..

— Эдуард! — отец повернулся к сыну, развязывающему перед зеркалом галстук. — Имей мужество, скажи!.. — И вдруг крикнул: — Брось эту тряпку!

— В чем дело? — сын недоуменно пожал плечами.

Это спокойное недоумение окончательно взбесило отца.

— Брось, говорю!

Он вырвал галстук из рук сына, швырнул его в угол, хотел что-то сказать, но махнул рукой и быстро прошел в свой кабинет. Мать посмотрела на сына, но тот только снова пожал плечами.

А через несколько дней, когда сыну пришлось сообщить о своем исключении, Лариса Павловна проявила непреклонную решимость.

— Ну, это мы еще посмотрим! Исключили!.. Это еще как сказать! А ты что? Или сдаваться хочешь? — спросила она, перехватив хмурый взгляд мужа. — Мальчику не дают кончить школу. Мальчику ломают всю жизнь. Мальчику…

— Мальчик начинает меня беспокоить, — ответил отец. — Послушай, Эдуард! Как же так получается? Тебя хотели исключить еще тогда, на педсовете, но тебя выручили товарищи… А ты не выдержал и одной недели!

— Папа, но это совсем ни за что!.. Все вышло нечаянно. Он маленький ростом, и я как-то случайно задел его локтем… Мало ли что случается?..

— Было бы желание, а придраться ко всему можно! — перебила его Лариса Павловна. — Но оставлять этого дела нельзя. Тебе нужно позвонить! — сказала она мужу.

— Никуда я звонить не буду! — ответил тот.

— Для сына?.. Ты же самому этому школьному министру можешь позвонить. По вертушке!

— Никакому министру я звонить не буду!

— Нет, будешь!

— Не буду!

— Нет, будешь! Будешь!

Звонить отец Сухоручко никуда не стал, и Лариса Павловна, нашумевшись и накричавшись дома, вынуждена была вести войну за своего «мальчика» одна. Она обивала пороги в роно, в гороно, требовала, плакала, угрожала и, когда в конце концов добилась своего, злорадно торжествовала победу. В семье создалось самое гибельное положение, когда у отца с матерью нет единой линии. Отец, тяжело переживший все, что ему пришлось выслушать на педсовете, имел еще раз крупный разговор с сыном и стал его ограничивать в деньгах, в пользовании машиной. Мать вступилась за сына. Пользуясь этим, Сухоручко ловко лавировал между отцом и матерью, а потом отец уехал в командировку, и тон в семье по-прежнему стала задавать Лариса Павловна.

Нельзя, впрочем, сказать, что и она совсем ничего не вынесла из всей этой тяжелой истории. Она видела, что «мальчик» ее не очень удручен неприятностями, свалившимися на него. Он продолжал перезваниваться то с Додиком, своим двоюродным братцем, то с кем-то еще, продолжал куда-то уходить по вечерам, а возвращаясь, беззаботным тоном спрашивал о результатах, достигнутых за истекшие сутки по его делу.

— Ну, как дела, мама?

А маме и без того было тяжко, мама совсем измоталась в бесконечных хлопотах, спорах и боях, и спокойствие сына тоже в конце концов вывело ее из себя. Она наговорила ему много обидных слов, а когда отправляла наконец после десятидневного перерыва в школу, напутствовала полупросьбой-полувнушением:

— Эдик! Веди себя так, чтобы это было в последний раз. Я так измучилась!..

А у Эдика тянулась между тем завязавшаяся еще на Рижском взморье и не законченная до сих пор «история» с огненноволосой Аллочкой, осложненная появлением на горизонте нового и очень опасного соперника — Валерия. Потом появилась совершенно ослепительная Марина с щедрой улыбкой и воркующим смехом, и жизнь Сухоручко еще больше осложнилась. Марине пришла фантазия «посмотреть» ресторан «Метрополь», о чем она со своей восхитительной непосредственностью поведала всем. Наглый, как американский бизнесмен, Гога Ковальчук, не задумываясь, спросил ее:

— Так условимся?

Гога был уже студентом, товарищем Додика по институту. Он беззастенчиво дерзко смотрел на Марину и потом, в ребячьей компании, сказал о ней слово, которое покоробило даже Сухоручко: «товар-девка».

Сухоручко не хотел отставать от Гоги и не мог допустить, что не он покажет Марине «Метрополь». Нужно было раздобыть деньги и машину. Деньги у Сухоручко были, но мало. Пришлось занять у Додика и кое-что продать из папиной библиотеки.

Оставалось устроиться с машиной. Конечно, можно на такси, но то ли дело персональная машина. К счастью, к этому времени приехал отец, и Эдик выпросил у него машину — сказал, что у него в школе много дел и что ему нужно спешить на баскетбольное соревнование за честь района.

Но Марина, как нарочно, долго собиралась, и у шофера не хватило времени: не довезя до «Метрополя», он остановил машину и предложил своим пассажирам пройтись пешочком.

— Там разворот трудный, а мне некогда, — сказал он.

Сухоручко заспорил, сказал что-то обидное шоферу. Тот открыл дверцу:

— Вылезайте!

Пришлось вылезти. Марина фыркнула и ушла, оставив Сухоручко одного, а шофер подал заявление в парторганизацию министерства. Отцу пришлось выдержать там неприятный разговор, и, приехав домой, он, не раздеваясь, ворвался к сыну. Когда он вошел, тот сделал быстрое движение руками и повернулся к отцу.

— Что у тебя там?

— Где?.. Ничего!

Деланной невинностью тона он пытался погасить испугавший его бешеный взгляд отца.

— Как ничего?.. Я же видел! — отец потянулся к ящику стола. — Ты что спрятал? Кому говорят? Отдай!

Сильным движением он оттолкнул сына и, выдвинув ящик, вытащил оттуда толстую тетрадь в тисненом переплете.

— Ну что?.. — стараясь сохранить тот же невинно-спокойный тон, сказал Сухоручко. — Тетрадь. Тетрадка стихов.

Отец видел ее впервые и, тут же просмотрев, поразился ее содержанием. Он знал, что сын пишет стихи и некоторые из них слышал и читал: «Баллада о журавле», «Песня о лесе». «Гимн жизни». Здесь было нечто совсем другое и не похожее: скамейка в саду и голые ветви, качающиеся на ветру, тоска и бесцельность жизни, мысли о «ней» и мечта, пережившая надежду.

После стихов — наброски прозой: