— Любить — это не значит быть вместе, это значит — идти вместе. Да?

Прищуренные глаза Тани смотрели на него прямо, как бы стремясь проникнуть в его потаенное, но ничего потаенного не было — Борис так же искренне и прямо говорил: «Конечно, да! Конечно, идти, а не быть, — идти и стремиться!»

А иногда вдруг разболтаются о пустяках, о прошлом. Да! У них уже есть прошлое: как он сбежал от нее на катке, как она считала его грубым невежей и кто кого первый полюбил.

— А знаешь: я так и думала! — говорила Таня. — Вижу, ты то одну провожаешь, то другую, а я не верила!

— А я боялся! Когда ты с Прянишниковым танцевала, — не могу! Думаю: будь что будет, ладно! Выхожу, а тебя нет!

— А я вышла нарочно раньше и жду. Стараюсь убедить себя, что я кого-нибудь из подруг жду, чтобы вместе идти домой. Но на самом деле этого я больше всего боялась. И вдруг — ты!

— А я…

И в этих бесконечных, взволнованных «а я» заново переживались все перипетии того, как тайное делалось явным, невозможное — возможным.

И наконец — тот памятный вечер, когда все стало явным.

— Почему ты тогда убежал?

— Сам не знаю… А потом испугался!

— Чего?

— Думал — ты обиделась!

— Глупый!

— А ты не обиделась? Правда?

— Обиделась!.. Оглянулась, а тебя и след простыл. На катке убежал и тут убежал! Да ты трусишка!

Борис понимал шутку и улыбался. Он хорошо помнил свое состояние на другой день после того вечера: «То, что было, — было?» — спрашивал он себя и отвечал: «Было!» — и не знал, радоваться ему или бичевать себя. И вдруг — записка. Записка о том, что девочки предлагают мальчикам совместно просмотреть новую кинокартину, но подписана она Таней Деминой и адресована Борису. Все страхи сразу кончились, и в кино они уже сидели рядом.

Да! Целая история…

Нужно рассказать и об Ире Векшиной — пусть знает Таня обо всем. А Таня, в свою очередь, рассказывает о себе, о том, как, начитавшись книг, она в седьмом классе решила, что у нее тоже, как у всех порядочных героинь, должен быть герой.

— И выбрала я, знаешь, кого?.. Ну, такого, вроде Васи Трошкина! Он отчаянно дрался с ребятами и курил. Этим и понравился — казался настоящим мальчишкой, с характером. А потом я узнала, что он остался на второй год, и дала ему отставку. И знаешь, так смешно получилось!.. Я с серьезным видом решила с ним объясниться: «Мы с тобой больше не должны встречаться, потому что мы разные, не подходим друг к другу», ну и что-то еще в этом роде. Одним словом, как в книге! Он смотрел-смотрел на меня, потом засунул два пальца в рот, как свистнет — и был таков!

Таня рассказывает и смеется, и тоненькая жилка дрожит у нее под глазом.

То заговорит о серьезном, жизненно важном.

— Я люблю биологию, а вот кем быть — не знаю! — жалуется Таня. — Я не хочу уходить от жизни, забиваться куда-то в кабинет, мне хочется принести как можно больше пользы людям. Но кем мне быть, чтобы принести эту пользу? А если я буду просто учительницей?

— Ну и что ж?.. — говорит ей на это Борис. — Хорошей учительницей быть — разве это плохо?

— А выйдет из меня учительница? Подходит это мне или не подходит?

А то вдруг прорвется другое…

— Ты представляешь — в деревне, в лесу, зимой… Только что выпал снег, и все как в сказке! Березы стоят сквозные, точно шелком вышитые. И елки — разлапистые, мохнатые, заваленные снегом. Тряхнешь их, и он повалился глыбами. А когда все это освещается луной — ах, какая это красота! Диво! Не верится, что это есть!..

— Ты очень любишь природу?

— Очень. Особенно лес, особенно зимой! Если бы я была художницей, я нарисовала бы картину «Выпал снег».

— А такие картины есть, — заметил Борис.

— Есть. Но то, что я видела в природе, ни на одной картине я не нашла. Я еще девчонкой была, у дедушки гостила. Помню, снег выпал в одну ночь, и обильный-обильный, сразу все завалил, все преобразил. Днем после этого чуть-чуть подтаяло, а к вечеру ударил мороз. И все застыло! Около деревни у нас овраг был, глухой, заросший, а по нему шла тропка. Ах, если бы ты видел это! Ты представляешь — кустарник, заросли, и все белое, сверкающее! Да ни на какой картине это и нельзя изобразить, а изобразишь — не поверят. Ты наблюдал это? Бывает в природе такое: какой-нибудь закат или облако необыкновенной формы. Нарисуй — не поверят! Наблюдал?.

— Наблюдал! — ответил Борис, с улыбкой глядя на ее сияющие глаза.

— Что? — спросила Таня.

— Вот если нарисовать такие глаза — не поверят!

— Я с ним, можно сказать, о серьезных вещах говорю, о поэзии, а он…

Таня шутя ударила его по руке.

Валя продолжал дружить с Женей Волгиным. Они довольно часто встречались.

Однажды они встретились в воскресенье у памятника Льву Толстому на Девичьем Поле. Весна была в полном разгаре — зеленели деревья, светило солнце. Все аллеи парка кишели ребятишками, гуляющими, и уединиться было негде. Друзья сели на сорок второй номер трамвая, поехали в Фили. Пройдя через липовый парк, вышли на крутой песчаный обрыв. Внизу, делая большую излучину, текла Москва-река, налево — село с белой колокольней, направо — шлюзы начинающегося здесь канала Москва — Волга. За рекой большая луговина с какими-то домиками, на горизонте телеграфные столбы, — там, кажется, проходит железная дорога. Ширь!

Спустились к реке, сели на молодую, свежую траву.

Женя с увлечением рассказывал о колебательных функциях. Сначала, как всегда, все было ясно и хорошо. Затем пошло непонятное. А потом разговор перекинулся на общие вопросы физики, математики. Говорили об их зависимости одна от другой, взаимном влиянии, а отсюда рукой подать до философии математики и выяснения ее сущности. Женя стал развивать основные тезисы своего реферата, который он готовил для студенческого научного общества.

Этот реферат он построил в виде спора между материалистом и идеалистом, из которых первый отстаивал познаваемость мира, второй, наоборот, — его непознаваемость. В этом споре материалист теснит идеалиста, выбивая его со всех позиций, а тот, отступая перед сокрушающим его развитием наук, наконец говорит:

«Ну, хорошо! Пусть границы наших возможностей расширяются. Пусть микроб, которого не мог видеть простым глазом дикий человек, теперь, благодаря микроскопу, вырос и мы можем его наблюдать. Пусть магнитное поле, которое нельзя было ощутить ни на вкус, ни на запах, ни обжечься об него, ни уколоться, ни увидеть, ни услышать, оказывается существующим и обнаруживается опять-таки приборами. Но все же границы нашего познания есть, и лежат они в самой природе человека…»

Валя ждет, что же еще скажет воображаемый идеалист и почему он видит в природе человека границы его познания. Но вот вверху, над собою, на краю песчаного обрыва, с которого они сами только что сбежали, Валя замечает две фигуры: голубое платье девушки и коренастую фигуру молодого человека. Они стоят рядом и кажутся ему чем-то знакомыми. Вот молодой человек взял девушку за руку, она вырвалась и побежала вниз, по обрыву, к реке. Он — за ней. Вот они бегут внизу, по зеленеющей уже траве, и в их беге, в движениях видно беспечное веселье: она делает вид, что убегает, он делает вид, что не может ее поймать. Наконец он ее схватил и взял под руку. Они пошли берегом, приближаясь к Вале и Жене.

«Разве вы можете отрицать, что в природе существуют такие явления и вещи, которые человеческое сознание не может представить, — продолжает между тем свою речь идеалист, — они в принципе не представляемы. Возьмите электрон. Это частица и волна одновременно. Свойства их до того противоречивы, что их нельзя представить».

Валя слушает эту реплику идеалиста, ему очень интересно, что ответит материалист. Но те двое идут, приближаются и наконец… Да, теперь Валя совершенно ясно видит их: это Борис и Таня!

Валя делает усилие, — он совершает героическое усилие, чтобы не потерять нить мысли, чтобы выслушать и вникнуть в то, что отвечает идеалисту его непреклонный соперник.