— Целое умозаключение, — сказал, смеясь, Борис.
— Целое умозаключение, — согласилась Таня. — А у самой одни танцы в голове, на переменах и то разучивает новые па с такими же, как она. Или станут в ряд, вдоль стенки, и сравнивают — у кого ноги красивее. Выставка! Одним словом, ветерок во все стороны и — мальчики.
— И мальчики? — переспросил Борис.
— А ты что — не знаешь? Только и слышно: он, он, он. Он стоял на углу… Он оглянулся… Он уже курит! А уж если идет с кем-нибудь, так у нее на лице, как на вывеске, написано: «Ах, какое счастье! Я с мальчиком иду!» Она, как помню ее, всегда увлекалась, с шестого класса, — вечные поиски «его». То это высокий, чернобровый, черноокий, взятый напрокат из какого-нибудь допотопного романа, то — голубоглазый, с длинными, как у девушки, ресницами. Даже смешно! Впрочем, ты не думай, что я сплетничаю! — спохватилась Таня. — Это я только тебе!.. По-дружески!
Подчеркнула ли Таня это последнее слово «по-дружески», или так Борису показалось, но всю болтовню насчет Юли Жоховой он принял действительно как какую-то особенную, дружескую откровенность. Такой же откровенностью показались ему и рассказы Тани о своих домашних делах — о матери, об отце, о брате, который учится играть на скрипке, которого она очень любит и с которым иногда дерется — шутя, конечно, от избытка сил! И все, о чем бы ни говорила Таня, окрашивалось для Бориса в какие-то особенные тона, особенные цвета, исполненные скрытого, подразумевающегося, очень тонкого и сокровенного смысла, отчего сердце начинало приятно ныть.
Уже давно они прошли дом, в котором жила Таня, свернули за угол, за другой, за третий, шли какими-то переулками. Из-за крыш домов на них иногда поглядывала луна, но они не замечали ее и, кажется, вообще уже ничего не замечали из того, что окружало их. В большом городе они были только вдвоем, и разговаривали они уже не только словами, но и взглядами, интонациями голоса. Потом Таня одним пальцем тронула его руку и сказала:
— Мне пора!.. Пойдем!
Она сказала это тихо, почти шепотом, и Борис в этом тоже увидел свой особый смысл — то самое, что переживал и он: не хочется, но нужно! Нужно, но очень не хочется!
Они повернули назад, и Таня высвободила свою руку. Они шли рядом, как чужие, молчали, как чужие, но молчание это было обманчиво, потому что каждый переживал то, что не укладывалось ни в какие слова. Таня остановилась на углу, в тени дома, и протянула руку.
— Дальше не провожай! Не нужно! — прошептала она.
И тогда случилось неожиданное: Борис обнял ее и поцеловал. Он сам не знал, как это вышло. Он видел только ее закрытые глаза на милом лице и безжизненно опущенные руки. И — убежал. Не оглянулся. Куда он шел, зачем — ему не было до этого никакого дела. Точно неведомая сила несла его по глухим вечерним переулкам, заставляя куда-то свертывать, кому-то уступать дорогу — и идти, идти, идти. В душе его пели птицы, звучали целые симфонии — и вдруг их прорезал неожиданно родившийся вопрос: «А что, если она обиделась?»
И сразу все померкло. Конечно, обиделась! Да разве может такая девушка не обидеться? Облапил, как медведь, и убежал! И эти безжизненно опущенные руки…
«Конечно же!.. Она смотрела на меня, как на друга, она говорила со мной, как с другом. А я что сделал? Какой же это друг? У нее и руки опустились. Что я наделал?..»
Он вышел на какую-то улицу и оглянулся, не зная — где он? Куда вынесла его неведомая сила?
Женя Волгин не мог отказать Полине Антоновне в ее просьбе и за время ее болезни провел несколько занятий с математическим кружком.
На этих-то занятиях и подружился с ним Валя Баталин. Ему нравился Женя, нравилось увлечение, с которым тот мог часами рассказывать о математике, физике, нравилась взволнованность Жени, торопливость, за которой чувствовалась жадная, бьющая ключом мысль. Они встречались с ним или в сквере на Девичьем Поле, или шли на набережную Москвы-реки, или просто ходили по улицам, и Женя рассказывал Вале обо всем, что он узнавал в университете. Сначала он рассказывал обстоятельно, понятно, затем постепенно увлекался и забывал, что его собеседник на пять лет моложе. Говорил он быстро, громко, горячо, жестикулируя при этом, и прохожие часто обращали на него внимание.
Вале все это было приятно. Но главное было, конечно, не в этом. Главное было в том предчувствии новой жизни, которое рождалось у Вали, когда он слушал рассказы Жени. Валя улавливал в них новый для себя «университетский дух», далекий от привычного школьного, — такой широкий и увлекательный.
Дружба с Женей послужила толчком для нового поворота в его жизни — поворота, который он, по установившейся привычке, отразил в своем дневнике. Он взял ручку и написал:
«Женя разворошил мою душу. Хочется разобраться».
Написал и задумался. Перед его глазами всплыло теперь уже далекое, кажется, прошлое: «людишки», иероглифы, восьмой класс и увлечение математикой, геометрия Лобачевского, «своя аксиоматика». Вот перед ним четвертушка бумаги, с которой он когда-то попался Полине Антоновне: «геометрия цветов». С улыбкой глядит он теперь на это ребячество, силясь понять смысл своих собственных «аксиом» с «двуцветами» и «трехцветами», и с той же улыбкой выводит поверх всех формул заключающее слово «чепуха». Хотел разорвать, но подумал и опять положил в свою клеенчатую тетрадь: конечно, это путаница и бред, но, кто знает, может быть, придет время и из этих ребяческих попыток создать что-то непременно свое и непременно самостоятельное вырастет что-нибудь и серьезнее. Кто знает?..
«Вообще в моем увлечении математикой тогда было много детского, но в то же время очень искреннего, и мне жаль, что потом оно у меня как-то заглохло, — писал Валя. — Она мне очень много дала, она развила во мне логику мышления. Я тогда увлекался философствованием, мучился разными «мировыми» вопросами и, глядя сверху, хотел все объять и понять. Ничего не читая по философии, я думал, что это — философия, и смело брался судить обо всем. Не зная до этого настоящей жизни, ведя замкнутое и одинокое существование я в восьмом классе точно очнулся от сна и встал перед лицом трудностей и волнений бытия на белом свете. Естественная задача, которая встает перед человеком, начинающим жить, — познать людей, познать жизнь, а познав, найти свое место в ней. Человек, вынужденный с первых своих шагов бороться за жизнь, не имеет обычно времени на изучение и формулирование этой задачи — он решает ее вслепую, непосредственно, в процессе преодоления трудностей.
Я же начал с формулирования. Передо мною очень неясно маячила моя жизненная задача. И я, конечно, не знал, как сформулировать ее. Я решил, что нужно найти конечную цель — конечную мечту человека вообще.
Известную роль в этом сыграла математика. Ведь математика логически построена на аксиомах. И в жизни я тоже стал искать такие аксиомы, на которых все построено, — логические основы, из которых все явления жизни должны исходить, объясняться и доказываться, как теоремы. Тогда ясной станет цель жизни, а уже исходя из нее, можно так же логически наметить и весь жизненный путь человека. Какова же эта цель? Наверное, это та цель, которую ставит себе человек, его, по моей философии того времени, «натура». Но, прислушиваясь к себе, я обнаружил, что ей, моей «натуре», вдруг захотелось учиться танцевать, познакомиться с девочками, любить их, вернее — быть любимым.
Действительность оказалась куда сложнее всех моих аксиом!
В то же время жизнь в классе не давала углубляться в себя, шевелила, толкала, заставляла по-новому на все смотреть. Я вдруг оказался в активе класса и стал думать уже не о своей только персоне, но и о классе, о коллективе, и не просто потому, что «приходилось», а я уже почему-то не мог об этом не думать. Вот какие случаются превращения в жизни!
А вот еще одно превращение — музыка. Когда-то я ничего не смог ответить на вопрос Сонечки о Листе. Потом — гитара, аккордеон, на котором, кстати, я сейчас разучиваю «Турецкий марш» Моцарта. Но теперь я разочаровался и в аккордеоне. Настоящую музыку я почувствовал, когда услышал в консерватории Девятую симфонию Бетховена. После этой музыки хотелось совершить что-то такое, что никому не под силу. Я стал ходить по концертам, слушал Баха, Чайковского. Вот теперь я с удовольствием поговорил бы с Сонечкой.
И — Горький!.. Когда мы его изучали в этом году, когда я в связи с этим читал его, мне он очень понравился, в нем я нашел много волнующего. Один раз мне пришло в голову: не потому ли он мне нравится, что все говорят о нем, все хвалят? Нет, я чувствую Горького всей душой, без фальши. Читая его произведения, видишь такую могучую, красивую, хотя и не во всем понятную мне жизнь людей, что сам невольно воодушевляешься, очищаешься от всех своих недостатков и пороков, от всего мелкого и ничтожного, что грязнит душу, и чувствуешь себя настоящим человеком.
Все это отвлекало меня от математики. Но это была явная неблагодарность с моей стороны по отношению к ней. Она приучила меня к анализу, научила мыслить, разбираться в причинах и следствиях. Она мне помогла даже в литературе — там ведь тоже нужен анализ! Математика помогла мне и в общественной работе. Как редактору газеты, мне нужно было разбираться в причинах и первопричинах не математических уже идей, а явлений жизни — кто и почему то-то и то-то сделал? Кто и почему так себя ведет?
С другой стороны, работа в газете, участие в жизни класса помогли мне и в решении моих «философских» вопросов. И вот у меня постепенно стало намечаться нечто вроде подлинной «первопричины», основного принципа жизни: труд и коллектив. В значении их я убедился теперь на собственной шкуре.
Личное во мне занимало раньше очень много места, и в то же время личная жизнь была серенькой и неинтересной. И меня мучил вопрос: зачем жить? Отыскивая на него ответ, я даже приходил к мысли, что жить незачем, — скучно! Я смотрел на себя извне и бичевал себя за физические недостатки, доставшиеся мне от природы, разные мелкие невзгоды в личной жизни я очень близко принимал к сердцу и тяжело их переживал. Школа, коллектив, советская литература и особенно Горький помогли мне выйти из этой трясины.
Вопрос о смысле жизни стал потихонечку переворачиваться с головы на ноги. И я делаю вывод: нужно жить общественной жизнью, а не замыкаться в себе, и ценность человека определяется в конечном счете тем, что человек сделал для общества.
Вспоминаются мне и слова Калинина, которого я прочитал по совету Бориса: в жизни нужно иметь что-то основное, стоящее выше мелкого, личного, и этому нужно посвятить жизнь. И вот я избираю своей целью продолжать изучение математики, физики, теперь уже серьезно. В восьмом классе была сплошная романтика — от Лобачевского до атомной бомбы! Романтично, увлекательно и модно. Атом! Бомба! Теперь я ближе познакомился с философскими вопросами и уже всерьез заинтересовался ими.
Вот я и нашел твердую линию для своей душевной жизни. У меня теперь есть сильное оружие, которым я буду поражать все мои слабости: мою меланхолию, мою неудовлетворенность собой, самобичевание — все, что было вызвано отсутствием чего-то определенного в моей жизни.
Я оставляю свои внутренние противоречия, глупую любовь свою я затолкаю в самый отдаленный угол души и не хочу об этом ничего знать. Жизнь передо мною открыта, ясна: жить нужно не собою, а всем. Живет только тот, кто борется».