Когда зашло солнце и стало холодать, Дуня Ивановна напомнила Илье, что ему скоро на смену.

— Илья не лошадь, — ответил он, — Колька два часа, больше рычаги подергает — не загнется. Кольке жир сгонять надо, у него баба молодая, любить крепче будет. — И он неприятно, скрипуче засмеялся, выставляя щербатые, прокуренные зубы.

С сопки возвращались вместе. Илья нес на плече лопату с киркой, Дуня Ивановна — ведро, куда сложила всякие мелочи. Спустились к огороду, прошли меж грядок к дому. Илья доставил к крыльцу лопату с киркой и ушёл, ни слова не сказав и не простившись.

— Назавтра Дуня Ивановна побелила известью каменную ограду, выкрасила белилами дверцу, прибила медный козырек над карточкой Григория Павловича, уберегая ее от будущих дождей, и прибрала от камней, проволоки и разного мусора площадку вокруг ограды. С час она посидела у могилы, потом повесила на дверцу замок и ушла.

Остаток дня Дуня Ивановна перебирала свои вещи: что покласть в чемодан, что оставить на месте. Затем перечистила кастрюли, вымыла полы, навела в доме чистоту. Делегация с прокурорским решением ни вчера, ни сегодня не являлась, и Дуне Ивановне совсем не хотелось с нею встречаться. Думала: хоть бы завтра явились, тогда все так славно решится.

Машина с кузовом-будкой теперь приходила раньше, поскольку световой день укоротился, а съемку вели до темноты. Когда машина подкатила к конторке, и горнячок, оседлав свой мотоцикл, поехал по бригадам собирать металл, Дуня Ивановна надела теплые фетровые валенки, теплое пальто, повязалась пуховым платком, взяла чемодан и сумку с вещами и вышла из дому. Навешивать на дверь замок не стала — закрыла просто на щеколду, а на крыльцо положила записку в конверте, придавила камушком. И пошла по борту сопки, между деревьями, не желая спускаться в низину, где ее могли увидеть.

Несколько раз она опускала к ногам чемодан и оглядывалась. Дощатый домик все больше удалялся от нее, уменьшался, все смутнее различался огород с грядками, покрытыми ею перед уходом травяными плетенками, а записка на крыльце и вовсе перестала белеть.

Та записка предназначалась Дайме. В ней Дуня Ивановна писала, что уезжает в Рязань, чтоб никому не мешать, и что, может, привыкнет к тем местам, как когда-то привыкла к этим. В поселок же, писала она, ей не к чему переселяться: от него все равно далеко до могилы Григория Павловича, и люди в поселке незнакомые, не такие близкие, как ее рязанская родня.

Дайму она просила повырывать на огороде редис и салат, не допустить, чтоб их погубили морозы или бульдозерные ножи. Еще писала, что все, ею оставленное — ножная машинка и другие вещи, пусть разберут, так как ей они без надобности.

За изломом сопки Дуня Ивановна спустилась к ручью, вышла на дорогу и прошла по ней километра три, пока дорога не полезла вверх на сопку. Стало невмоготу тащить в гору чемодан и сумку. Дуня Ивановна присела на чемодан в ожидании машины.

Сима увидела ее на обочине, велела шоферу остановиться. Дальше они уже поехали в кабине втроем, стиснутые вещами, Узнав, что Дуня Ивановна уезжает навсегда, Сима удивилась и, похоже, не поверила:

— Здесь все навсегда уезжают, а через полгода возвращаются, — строго сказала Сима. Возможно, армейский ремень и сознание того, что ей доверено, возить такие ценности, заставляли ее быть строгой. — Я тоже хотела уезжать и передумала. Лучше буду отсюда матери с сестренкой помогать.

Больше Сима ничего не стала говорить и вскоре начала дремать, а потом и вовсе уснула, приклонясь головой к Дуне Ивановне.

В поселок приехали, когда уже густо затемнело. Дуня Ивановна сошла у поселкового гаража, откуда отходили рейсовые автобусы.

Ночь Дуня Ивановна скоротала в дежурке гаража вместе с пожилой сторожихой, В дежурку никто не звонил, никто не заходил, и они со сторожихой продремали в тепле до рассвета. С рассветом Дуня Ивановна уехала первым автобусом в райцентр и где-то в одиннадцать утра была да аэродроме. Однако самолет на Магадан уже ушел. Она взяла билет на завтрашний рейс, вернулась с вещами в город и без всяких ожиданий получила место в двухэтажной деревянной гостинице, что стояла на Центральной улице.

Вещи Дуня Ивановна сдала в камеру хранения, с тем чтобы походить по городу. За три года, что она сюда не наезжала, город раздался, оброс панельными домами, но все равно оставался невелик.

Она прошла из конца в конец по центральной улице, заглядывая во все магазины, где, однако, ничего не покупала, чтоб не связывать себя лишним багажом. Побродила по другим улицам и очутилась на окраине, где кучились низкие постройки давних лет. Припадая к ним, бежала по гальке неглубокая речушка, за ней подымалась сопка в желтом огне лиственниц. Это напомнило ей покинутый дом. Чтоб избавиться от неуютных, тоскливых мыслей, она зашла на почту, послала в Рязань телеграмму, что завтра улетает.

В гостиницу она вернулась поздно. Соседки по комнате уже спали. Она тихонько разделась, не включая света, и улеглась с желанием скорее уснуть, чтоб ни о чем не думать. Но сон её был тревожен. И как только в дверь постучали, она тут же подхватилась.

— Богачеву разбудите, — сказала ей в дверную щелку дежурная. — Ее срочно вызывают.

— Кто вызывает? — изумилась Дуня Ивановна.

— Там увидит, — ответила дежурная.

— Так это я — Богачева, — объяснила в ту же щелку Дуня Ивановна.

— Ну и выходите, а то из-за вас скандалят, — сказала дежурная и ушла.

В небольшом вестибюльчике сидели на горбатом клеенчатом диване Колька Жаров и молоденький «инженер-колодник» Ленька Тугов. Илья Сандетов похаживал вокруг стола, мусоля в губах папиросу. Еще увидела Дуня Ивановна заячью шапку горнячка, лежавшую на столе, хотя самого горнячка в вестибюле не было.

— Мамаша, Дуня Ивановна! — подхватился при ее появлении Колька Жаров, — Зачем же вы так?

— Как — так? — растерялась она, не понимая, зачем они здесь и чем она могла перед ними провиниться.

— Поехали домой, хозяйка, — вдруг сказал Илья, тараща на нее глаза, — Какая тебе Казан-Рязан надо? Нам Дайма твою записку дала, прокурорского решения больше нету.

У Дуни Ивановны защемило сердце.

— Так ведь золото там… огород на золоте…

— В гробу мы то золото видали. В белых тапочках, — проскрипел Илья.

А молоденький Ленька Тугов молчал. Но на губах его, в рыжей бороде, лепилась знакомая улыбочка: я, мол, все знаю, больше всех понимаю, да помалкиваю.

Минут через десять Дуня Ивановна забирала из камеры хранения вещи. Илья ухватил чемодан, Колька Жаров уцепился за ручки сумки. «Инженер-колодник» Ленька Тугов, забежав вперед, открывал дверь на улицу. Сзади шел горнячок, одной рукой натягивая на голову подоблезлую заячью шапку, другой — вытирая платком свой вечно простуженный нос.

Дежурная проводила их равнодушным взглядом, она всякого Навидалась в гостиничной жизни и ничему уже не удивлялась.

Единственный

Когда в тайгу к старателям прислали повариху, цыган Гришка Григоров сказал:

— Плохо дело — баба появилась. Будет в нашем таборе кровь литься.

Повариха была симпатичная: полненькая, смугленькая, чуть курносенькая, каштановые волосы с рыжинкой и такие же каштановые с рыжинкой глаза. Гришка первый полез к ней обниматься и получил затрещину. Он хватался рукой за щеку, каждому, скаля зубы, объяснял:

— Больно бьет, кукла!

Потом попытал счастья бульдозерист Володька Коготь, умевший, по его словам, найти подход к любой бабе, и был огрет лиственным веником! Оказавшийся в венике сучок проехался по Володькиной физиономии, оставив заметный след. Сам Володька умолчал бы в своей неудачной попытке, но как раз, когда дело дошло до веника, на кухню ввалился бригадир Мишуня Волков. Вечером палатка, где жил Володька, тряслась от гогота и соленых шуточек.

Повариха стояла на высоком крылечке дощатого домика, единственного в старательском поселении, слушала, как регочут в палатке и какие выкидывают словечки.

— Видали мы таких мармазелей! — отбивался Володька Коготь. — Захочу — за неделю окручу. Боюсь только — в загс потащит. Меня уже одна тащила. Разлюбишь, говорила, я тебя по союзрозыску найду…