— Мы прежнему повару столько платили, а ты что — хуже него? Только он посчитал — мало и сбежал. А мы с тобой трудовой договор заключим.

Повариха помолчала, потом сказала:

— Не знаю… Подумаю.

— Ну, думай, — согласился Спирин, пошел к выходу, но остановился. — Да, вот еще. Я лично не знаю, как тебя звать.

— Марья Ивановна, — ответила повариха.

— Ивановна ни к чему. Маша — и концы, — решил Спирин. Так начиналось знакомство Марьи Ивановны, или просто Маши, со старателями.

А через месяц она уже выбегала по утрам на крыльцо и кричала в сторону палаток:

— Мужья, а мужья, завтрак стынет! Кто первый придет — молоком напою, вчерашнее осталось!

«Мужья» выбирались из палаток, нечесаные, с помятыми лицами, раздирали сонные глаза, умывались из бочек, крякали, охали, фыркали. Потом терли сапогами влажные мешки у порога, садились завтракать за длинный стол, сбитый из щелевок. Ругаться при ней избегали, зато уж возле понур отводили душу.

Словом, мирно они зажили: тридцать старателей и повариха Маша. Оказалось, что женщина она веселая, проворная и говорливая. От раннего утра, весь белый день и половину белой ночи она топталась у плиты, бегала в погребок, жарила, парила, варила. И за этими занятиями сама с собой разговаривала.

— Ах, мамочки мои, каша горит! — вскрикивала она, бросаясь от стола к плите, — Ох, раздерут меня мужья на маленькие части!

Или выглянет за дверь, схватится полными руками за сердце:

— Батюшки, мужья идут — посуда не мыта!

«Мужья» сами ездили в поселок за продуктами, стреляли в тайге оленей, теперь, правда, не каждый день, добывали куропаток и зайцев, таскали ей воду, носили ведрами морошку и голубику на компот, а иногда и букеты кипрея или иван-чая. Букеты стояли в банках на обеденном столе: и те, что приносили «мужья», и те, что собирала сама.

И приставать к ней не приставали. Шуточками-прибауточками перекинутся — все. «Эх, Машуха, — скажет кто-нибудь, — выходи за меня замуж. На Черное море закатимся, я тебя виноградом закормлю!» Она будто всерьез ответит: «Полетим, что за вопрос. Вот только промывку кончим».

Был, правда, случай, когда все тот же Володька Коготь подкараулил ее в тайге. Пошла она как-то к дальнему ручью мыться. Взяла сумку, в ней — мыло, полотенце, жгутик травы вместо мочалки, прихватила ружье: вдруг медведь выскочит? (Из ружья Спирин научил стрелять, неделю по пустым консервным банкам палила). Вышла к ручью. Вода в том месте всегда была теплая, до дна просвечивалась, бережок песчаный мягкий, весь в кустарнике и лиловом кипрее. Положила сумку, пристроила к кусту ружье, стала халат расстегивать. И вдруг схватила ружье — что-то затрещало в кустах. Вышел Володька, тоже с ружьем за спиной. Подошел к ней.

— Ну, долго так продолжаться, будет?

— Как? — отступила она от него.

Он опять подошел. Красивый был Володька: волосы пшеничные, глаза зеленые, брови угольные.

— Ведь я не забыл веник и не забуду. — Губы у него вздрагивали, не то от прежней обиды, не то от волнения. — Слушай Маша, давай с тобой исчезнем отсюда, куда-нибудь в другую артель махнем. Я только об этом и думаю, в машине сижу — думаю, на топчан повалюсь — думаю. Ты можешь это понять. Может, у меня это первый раз в жизни.

Маша опять отступила. Нехорошо ей стало. Схватит сейчас, кричи не кричи — кругом тайга.

— Шутник ты, Володя, — притворно засмеялась она — ну как с тобой говорить: тоже в шутку или серьезно?

— Ты серьезно, — сказал он, подступая к ней.

— А если серьезно, так я замужем, — рассердилась она. — У меня сын есть.

— Была б замужем, при нем сидела, — не поверил он.

Совсем близко грохнул выстрел. Володька насупился.

— Спирин твой небо дырявит. Опять по следу бегает, караулит. Защитник нашелся!

— Пусть караулит, — Маша ободрилась, услыхав о Спирине. — От таких, как ты, и караулит!

— Дуреха, — сказал Володька. — Он за убийство сидел и тебя кокнет.

Повернулся и ушел. А над ручьем снова — прокатился выстрел, потом еще один.

Маша постояла на берегу — думала, Спирин появится. Прошло с четверть часа — ни выстрелов больше, ни Спирина. Она взяла сумку и ушла от ручья, так и не помывшись в его теплой воде.

А на следующее утро с крылечка снова летел ее голос:

— Мужья, а мужья, завтрак стынет! Ну-ка, чья бригада первой явится?

Она называла их мужьями, а законный ее муж и единственный остался во Владивостоке, и вскоре все узнали, почему так случилось — сама рассказала.

Единственный ездил главным кондуктором на товарняках и так пил что в один прекрасный день она не выдержала: схватила на руки сына и в чем была прибежала к своей матери. Оставила Вовика — и скорей в аэропорт… Ни о чем не думала в ту минуту, одного хотела: куда угодно уехать, лишь бы подальше от своего главного кондуктора. Ближайший самолет летел на Магадан, она в горячке взяла билет. Уже с Колымы написала матери: будь что будет, а жить с ним не могу. Встретились дорогой хорошие люди, помогают найти работу. Побереги Вовика, устроюсь — заберу его. И на прежнюю работу написала, в паровозное депо: так и так, берите другую нормировщицу.

А вскоре поняла, что не так все просто. Единственный занозой сидел в сердце. Первое письмо от него она читала вслух «мужьям», явившимся на обед. Голос у нее дрожал от радости, по щекам плыли слезы. В письме единственный клялся и божился, что в рот не возьмет больше зелья, уговаривал простить и вернуться.

— Вот как учить надо, — говорила она, сияя зарумянившимся лицом. — Почему я раньше, дура, не уехала? Он бы у меня давно человеком стал!

«Мужья» уминали борщ вприкуску с чесноком, уминали гречневую кашу с жареной олениной, запивали компотом и живо обсуждали услышанное. И все сходилось на одном: не должна она сейчас уезжать, как же они останутся без повара?

— Да не уеду пока, не уеду, — улыбалась она, посвечивая белыми меленькими зубками, — Я ведь по договору у вас на весь сезон!

— Дело не в договоре, Машуха, а в том, что мы тебя любим и не пустим, — подошел к ней Мишуня Волков. Был он лысый, с пучком ржавых волос над губой — усы отпускал.

Мишуня обнял Машу, похлопал по круглому плечику. Она не отстранилась, а даже прильнула к нему и повторила:

— Да не уеду пока, только напишу ему.

А шофер Вадя Ярочка (такая у него была овечья фамилия) с досадой сказал:

— Знал бы что за письмо, припрятал бы. — Вадя был хозяином старенького ЗИЛа, доставлял на нем старателей на смену, забирал со смены, мотался на прииск за горючим, продуктами и почтой.

Второе письмо от единственного Маша никому не читала. В нём единственный ставил вопрос ребром: приедешь или нет, отвечай немедленно. Какой может быть договор, кто имеет право тебя задерживать? В конце сообщал, что крепко держит слово насчет зелья.

Маша послала ответ сразу же, написала, что любит его больше прежнего, и объяснила, что договор нарушить не может, потому приедет ровно через два месяца. Просила писать каждый свободный от поездки день, наказывала ему жить в эти дни у ее матери и заниматься Вовиком.

Август пришел жаркий, без дождей. В тайге сохли на корню грибы, мох стал сухим, как порох, пропало комарье. Ручей обмелел, воды для промывки стало маловато, но золото все же шло хорошее.

Артельщики ходили веселые, хотя и работали как проклятые, без выходных и праздников. Вваливались со смены в столовую, с ходу сообщали: — Маша, пой-пляши, голубка, — кило взяли!

— А Волков сколько? — интересовалась она.

— У Волкова съемка идет. Сейчас сам явится, скажет.

— А у Спирина?

— Этого черта головастого не обгонишь — полтора кило.

Пригнувшись в низких дверях, входил Спирин. Сдергивал с головы берет-маломерку, выпуская на волю сбившийся стог седеющих волос, садился к столу.

— Как думаешь, девка, сколько мы взяли? — спрашивал он.

— Больше всех!

— Точно, — расплывался довольной улыбкой Спирин.

Между Володькой Когтем и Спириным шла скрытая вражда. Другие, может, и не замечали, а Маша видела. Если Володька сидел за столом и входил Спирин, Володька молча отодвигал миску и выходил вон. Увидев с порога, что на кухне Спирин, Володька опять-таки круто развернется и нет его. Спирин никогда не уходил. Только насупит брови да поведет вслед ему глазами. В начале сезона они были в одной бригаде, спали в одной палатке. Володька выселился из палатки, сменил бригаду.