— В этих гротах вода еще холоднее, чем души благотворителей, арфист. Берегись, если не хочешь, чтоб пальцы одеревенели и стали лишними!

Некоторое время мы с Джоном Саймоном посидели молча, наблюдая за густеющей окраской небесного свода.

— Почему же, — прервал я молчание, — почему же это так?

— О чем ты?

— Да почему я так переполнен вопросами, которые мне хотелось бы задать тебе, что никак не могу заставить себя выложить их? Почему ты околачиваешься в этом поселке? Отчего не уедешь отсюда?

— Открой пошире глаза, подумай, Алан, и ты скоро сам все поймешь. Я приехал сюда, чтобы побыть со стариком отцом в конце его земного пути, а он не торопился умирать. Все говорил мне о железе, обо всем, что плавится и куется. Он открыл мне тайны своей профессии. Всю жизнь, с той самой поры, как отец ушел от моей матери, оставив ее одну на Севере, он мог формировать по своему желанию только расплавленное железо. Старик был влюблен в железо. После его смерти я почувствовал, что плавильные печи тянут меня к себе, как магнит. Где — то глубоко во мне пряталась, как видно, та же тоска, что в моем старике, и для лечения понадобились те же средства. Так что я и противиться не стал. Пенбори понравились мои умелые руки, а мне пришлась по душе моя работа. Отец- то был прав: она может показаться грязной, но в ней много красоты…

— Бьюсь об заклад, что тебе было скучно без меня!

— О, разумеется, мне очень недоставало тебя. Услышу, бывало, какую — нибудь песенку из тех, что ты наигрывал, и с удивлением спрашиваю себя: что за проклятье приковало меня к этому поселку?

— В самом деле, что это за проклятье, Джон? Что связало тебя по рукам и ногам, парень? Дело, конечно, не только в твоем старике, который бредил железом в ожидании смерти; и совсем не в благочестивом желании превратить Мунли в рай земной. Или усладить жизнь, которая стала слишком горькой в этой дыре. Так в чем же дело, Джон?

Опершись головой о скалу, Джон мрачно уставился на меня.

Помнишь, ты говорил, бывало, что от чужих жизней надо держаться на расстоянии вытянутой руки?

— Конечно, помню. Теперь я сказал бы — двух рук. Они полны ужасных трясин, эти чужие жизни!

— Вот это верно. Засасывающих трясин…

— Что ж тебя засасывает? Кто тебя топит? Кто такие эти люди, что живут в одном доме с тобой? Какое место ты занимаешь среди них?

— Ты нигде и никогда не приживался достаточно долго, чтобы полюбить женщину, Алан. Тебе не понять этого.

— Я могу понять все что угодно, если это касается тебя. Мои чувства к тебе, Джон Саймон, — это особые чувства. Лимюэл говорит, что ты связался с Кэтрин и что она дрянь, потому что у нее ведь есть муж — Дэви. Я не очень сведущ в этих делах, но ты разучился думать просто и стал подражать дурацким ужимкам окружающих. Дэви — недоделанный человек. Может, он и неплохой парень, но он младенец, хотя давно вышел из младенческого возраста. Что связывает с ним Кэтрин? Чем он может быть полезен ей? А тебя — то она любит?

— Не меньше, чем я ее.

— И этого достаточно?

— Более сильной любви не бывает.

— Ну и прекрасно. Так уходите вдвоем. На Севере мне достался в наследство райский уголок. Он лежит в долине, солнце и ручьи поют там целыми днями друг другу… Этот уголок легко мог бы стать царством двух философов- поэтов — таких, какими могли бы стать мы с тобой. Но я готов на любую жертву, только бы вырвать тебя из полосы мрака. Так увези туда Кэтрин!.. Решено?

— Кто же так решает, Алан? Да еще такие вопросы!

— Ты, верно, беспокоишься о матери Дэви, об этой женщине с печальными глазами? Боишься причинить ей боль? Или, может быть, ждешь смерти Дэви? Послушай — ка, парень, не хочется мне говорить тебе душещипательные слова, но я готов прямо на части разорваться, только бы увидеть тебя освобожденным от этих пут. Помни, доконает тебя Дэви. Он дышит в такт с землей, он брат своей капусте и играючи дотянет до ста лет. А вас обоих оставит на дороге, бормоча извинения — жалко, мол, что вы так долго ждали и так мало получили. Брось раздумывать. Джон Саймон. Сегодня же ночью договорись с Кэт рин, а завтра поутру мы покажем нос твоим мунлийцам с вершины Артурова Венца!

— Так никогда ничего не решают! — упрямо повторил Джон.

Он встал с камня, на котором сидел, и начал шагать передо мной взад — вперед.

— Со стороны все это кажется очень просто. А внутри— трясина: засасывает тебя чужая беспомощность и собственное сострадание. Кэтрин не дрянь. Такое суждение— не единственная ошибка Лимюэла, этой крысиной душонки. Если бы Кэтрин была дрянь, Мунли давно уже увидело бы наши затылки и ничто не заставило бы нас вернуться, даже эта недоуменная детская боль в глазах Дэви или рыдания его матери. Оставь меня с моими делами, Алан, а сам возвращайся на свой хуторок. Если мне станет невмоготу, мы еще встретимся с тобой там. А что касается твоего безмятежного рая, то такие сусальные штучки совсем не то, к чему мы стремимся. Мы видели здесь в Мунли слишком много жизней, беспросветных, как ночь, напитанных слезами. Народ привык к страданиям, а мы хотели бы отучить его от этой привычки. Полгода тому назад нарыв уже как будто созрел. Пенбори, казалось, так ожесточился, что уже дошел до точки, а средств для решительных действий у него было достаточно. Мы в свою очередь насторожились и готовились дать посильный отпор. Однажды утром Пенбори появился на заводе. Мы окружили его, уверенные, что он пришел с объявлением войны. А он стоял с видом больного и с каким — то хлюпаньем в голосе стал рассказывать, как хорошо все шло при его отце. А потом опять замолчал. С тех пор он больше не показывался на заводе. Жизнь между тем идет своим чередом и положение с каждым днем ухудшается — все так же мирно и постепенно, как и раньше. Выселения за невзнос квартирной платы несколько посо- кратились. Работа, сколько бы ее ни было, распределяется чуть равномернее. А удара все нет. Это удивляет и тревожит меня. Я ведь ожидал, что быть буре, после которой все решится и развяжется.

— Чему ж тут удивляться? Значит, Пенбори вовсе не такой уж злодей, как кажется. Чтобы быть злодеем с головы до пят, надо затрачивать множество усилий, а он, верно, устал от этого. Ему, должно быть, так же надоело околпачивать и утихомиривать вас, как вам — предъявлять ему одни и те же претензии о заработках и квартирной плате. Природа человека требует разнообразия… Пенбори просто нужно поддерживать в вас дыхание, пока не пройдут ваши колики или вы не окачуритесь. В этом поселке слишком много народа. Когда наименее терпеливые не захотят мириться с тем, что жратвы не добыть, детей не прокормить и квартирной платы не внести, они дадут тягу, оставив Пенбори наедине с своими подданными, такими же послушными, как всегда. Он это знает, и вам тоже следует это знать. Пенбори может ждать. Ему не нужно стоять в очереди у булочной за хлебом и изредка пошвыривать камнями в Лимюэла, чтобы ускорить его перевоспитание. И дочь у Пенбори не такая, чтоб будить отца по ночам и не давать ему спать голодным хныканьем. Да он выше Артурова Венца! Стоит ему только глянуть на мир — и все совершается по щучьему веленью, по его хотенью…

— Может быть, он рассчитывает на лето?

— Почему именно на лето?

— Надеется, может быть, что смутьяны впали в уныние после минувшей зимы — и решили сбежать из Мунли? Или думает, что большинство здешнего населения свыклось с мыслью, что его можно перегонять из одной мокрой дыры в другую? Для дела, конечно, полезно, чтобы здесь надрывались над работой одни и те же люди. Тогда и сами они и их домочадцы втягиваются в эту работу, что сохраняет уйму времени и сокращает сроки обучения. Но вряд ли кто — нибудь уйдет с завода в летнюю пору. В Мунли не хуже, чем в любом горнорудном поселке. Народ бросает поля для работы на заводах, но что же ему останется делать, когда домны потухнут? Лето уже на исходе, а вот зимой вы увидите, что о мирном решении вопроса и разговора не может быть.

— Не понимаю, черт возьми, как ты можешь жить в таком воздухе: замышлять и подготавливать столкновения, будто это урожай, который надо упрятать в житницу.