Я лег на спину, положил голову на траву и, покусывая стебелек, смотрел на Джона, устремившего взгляд на покачивающуюся прямоугольную голову Дэви. Мне вспомнились долгие дни, которые мы провели с Джоном на таких же холмах в северной части страны, глядя вниз на пустынные, девственные долины, и продолжительные беседы о свойствах человеческого сердца с дядей Джона — многоопытным старым пастухом, который длинными мудрыми речами усыплял своих овец, а частенько и меня с ними. Эти чудесные часы всегда завершались смехом, и все мы сходились на том, что, пока ночь застает нас веселыми, с неистраченным запасом радости, никто не услышит от нас обычных жалоб на жестокость жизни. Но сколько я ни вглядывался теперь в Джона Саймона, я не видел на лице его и следа былой радости. И я спросил себя: какие же невзгоды заставили Джона носиться на волне тревожных раздумий?

— Каков он из себя, этот Пенбори? — спросил я.

— Человек приятной наружности. Одет аккуратно, все вещи на нем впору. При одной мысли о жестокости его, вероятно, бросает в жар. А своего юрисконсульта Джэр- виса он заставляет хватать за шиворот всякого, кто не хочет верить, что он, Пенбори, самый доброжелательный из всех людей, когда — либо живших под сенью Артурова Венца, — со времен самого короля Артура. Он вполне хорош для тех, кто принимает его, каков он есть, кто идет навстречу смерти, не трудясь как — нибудь осмыслить окружающее. Но и глаза и представления у него совсем иные, чем у нас. Иной раз, когда он заглядывает к нам в литейный цех, мне хочется подойти к нему и спросить: как это получается, что два человека, родившихся в совершенно разных условиях, выглядят так, будто они появились на свет под одной крышей? Последнее время мы видим его не часто. Я слышал, будто застой в делах очень огорчает его и он слег. Что ж, мы рады, что он так чувствителен. А примирись он с застоем, у нас найдется немало людей, которых хлебом не корми, но дай им повод помучиться. Они и его снабдят новыми причинами для самобичевания.

— Лимюэл вполне доволен Пенбори, — сказал я. — Он чуть ли не на брюхе ползает и скулит при одном упоминании о своем хозяине. Уж у Пенбори сапоги никогда не будут грязны: стоит ему свистнуть — и язык Лимюэла к его услугам.

— Лимюэла, пекаря? Когда же ты успел встретиться с ним?

— При входе в поселок. Что он такое теперь?

— Ты же видел его лавку.

— Видать, разбогател. В лавке полно хлебных изделий, верхней одежды, и чего — чего только в ней нет.

— С год тому назад Пенбори вытащил его из крысиной норы, где была его пекарня. Вывел его в люди, и теперь Лимюэл — один из мелких кровеносных сосудов Пенбори, один из протоков для какой — то доли хозяйской крови и его замыслов. По — моему, Пенбори собирается использовать лимюэловскую лавочку для выкачивания денег из карманов рабочих. Забитые и замученные долгами будут поневоле являться сюда и в обмен на продукты оставлять здесь большую половину своего заработка. Вблизи от того места, где Лимюэл построил свое новое предприятие, стояли две другие лавочки, неплохо торговавшие по мелочам, но Пенбори нашел способ прихлопнуть их. С помощью такого советника, как Джервис, который даже волосы отращивает себе под пуделя, Пенбори без всяких затруднений решает, какие двери в Мунли открыть и какие закрыть.

— Лимюэл жаловался мне, что его считают доносчиком. Верно это?

— Если всмотреться в лимюэловское ухо, то нетрудно заметить, что краешек его в зубцах. Это оттого, что Ли-¹ мюэл недостаточно быстро убрал свое ухо, когда один из тех, за кем он подслушивал, решил испытать на нем остроту своих зубов. Лимюэл — это продолжение хозяйской барабанной перепонки. Это крот, который подкапывается исподтишка. Душой он глух, как тетерев.

Я рассмеялся. В этих словах я узнал прежнего Джона Саймона с его капризной и быстрой, как стрела, фантазией.

— Да и крот — то он из опасных! — добавил Льюис.

— Чем же он опасен? — спросил я.

Глядя на Льюиса, я подумал: а уж не пересаливает ли он, придавая своему лицу такое строгое и мрачное выражение при одной мысли о Лимюэле? Мне все еще казалось, что у коротышки — пекаря и без того хлопот полон рот: справиться бы ему с печкой, с квашней, а тут еще испуганные глаза его жены Изабеллы, — где уж тут брать на себя роль сверхугрозы миру среди людей?

— Не вижу в нем ничего опасного. Что он крот — согласен. Но ведь все мы пользуемся какими — нибудь уловками, чтобы прятаться от дневного света. Под людей подкапывается? Тоже допускаю. Но кого он когда — либо укусил по настоящему, до крови?

— Сам — то ты малость смахиваешь на крота по части распознавания людей, — сказал Льюис, и так как, произнося эти горькие слова, он наклонился ко мне и почти вплотную приблизился к моему лицу, то мне показалось, что я даже ощутил его мрачный голос на своей щеке. — Голова — то у тебя, верно, ветром подбита, — продолжал Льюис, — так вот послушай, что я тебе расскажу. В прошлом году Сэм, брат Уилфа Баньона, слегка нашумел в цехе номер три, когда Пенбори попытался было скостить пару грошей с поденной платы рабочих. В ту пору Пенбори вел разговорчики о том, что нам — де придется подтянуть животы, так как у шотландских предпринимателей плавильные печи лучше наших и поэтому они отправляют на Север больше металла и лучшего качества. Хозяин предупредил Сэма, чтоб тот не бузил. Но у Сэма целый выводок ребят мал — мала меньше, и даже пояса — то у него, собственного, не было, чтоб потуже затянуться. Тогда — то Лимюэл и взял к себе постояльца — этакого коренастого парня с каменным лицом; на левой руке у него не хватало полутора пальцев. Никто не знал, кто он. Явился он из какого — то приморского поселка. Лимюэл подолгу разгуливал с ним, знакомя его с нашим городком. А еще через некоторое время Сэма нашли в неглубоком ущелье по дороге в соседний поселок: его туда столкнули. Можно было подумать, будто он сам случайно попал туда и стукнулся головой о камень. Во всяком случае, именно такую версию юрист Джервис старался внушить народу с самого начала расследования, и именно в нее народ поверил, потому что в ту пору еще только немногие из нас начинали понимать, что Джервису не всегда можно верить. Что же касается беспалого, то он заявил, что работа на домнах ему не по душе, и отправился туда, откуда пришел. Сэм же лежал вполне упокоенный и уже никак не мог больше рассуждать с хозяином о заработной плате и голоде.

— Ну и дался же вам этот Пенбори! Да вы из него прямо какое — то подобие сатаны сотворили — и все для того, чтобы хоть немного скрасить кошмар, который начался с того самого момента, как вы застряли всеми своими потрохами в этой прокопченной дыре. Да ведь это сущий вздор, все то, что вы рассказываете о Лимюэле: будто он водил этого молодчика по Мунли, как волкодава, и, тыкая пальцем то в одну, то в другую жертву, приказывал ему отгрызть им головы…

— Надо еще поучиться тебе уму — разуму, парень, надо! Много вершится на земле черных дел — таких странных, что в них и поверить трудно. Ты мог бы сыграть о них на своей арфе такие песни, от которых кровь стынет. О, что и говорить, Лимюэл чисто сработал свое мокрое дело с Сэмом. Он даже нашел женщину, по имени Флосси Бэн- нет, и она показывала против Сэма. Эта баба — цена ей от силы три пенса, ее всегда можно застать у черного хода в таверну «Листья после дождя», проспиртована она вся насквозь и готова на что угодно, — так вот эта баба заявила, будто она была на горе, собирала, мол, ранние фиалки, когда Сэм вдруг набросился на нее. От вожделения глаза у него были налиты кровью. Она — де отскочила в сторону, утверждала эта ловкая лгунья, а Сэм скатился в овраг и так стукнулся головой о камень, что страсти его сразу утихомирились. Женщине этой никогда не было дела до ранних фиалок, и уж если она за чем — нибудь забиралась на гору, то, во всяком случае, не для того, чтобы рвать цветочки. А что до того, будто Сэм Баньон ее любил, то это вздор: немножко жалости, может быть, вздох и быстрое отступление — вот все, чего Флосси могла дождаться от него. Сэм любил свою жену — если только в здешних местах любовь может прогрызть себе дорогу сквозь нужду и горе. Да и детей у него была целая куча. Ты заблуждаешься, арфист, если думаешь, что люди меняются с трудом. В своих далеких холмах ты встречал, верно, людей, одиноких, как пень. Слишком мало в их жизни дрожжей на закваску — она и не меняется; насыщаться и умирать — вот и вся недолга. Люди могут меняться. Менялся и Сэм, быстро и без шума. Мы могли бы расправиться с другими так же, как они расправились с Сэмом. Но нам не к чему пускать в ход убийство, не так уж мы трепещем за себя, чтобы искать спасения в такой дурацкой штуке. А если бы нам пришлось убить, то уж не стали бы мы прикрывать убийство такой ложью, которая будет саваном и для тех, кто остался в живых, например для жены Сэма.