— Значит, письмо готово?

— Готово, — подтвердил Клычли. — Такое крепкое письмо написал, что будь у Бекмурада сердце с конскую голову — и то не выдержит! Семь раз подумает теперь, прежде чем за нож ваяться! От имени одного Дурды написал, но имена многих подписал и пальцы дал приложить.

— Где, кстати, сам Дурды?

— Должен подъехать. Они с Оразсолтан-эдже у какого-то родственника гостят.

— Неосторожно парень поступает! — нахмурился Сергей. — Ну, давай своё письмо, Клычли, почитай, а мы послушаем, как ты Бекмурад-бая пугаешь.

Клычли немного смутился.

— Нет письма. Я поторопился, Абадан уже послал. Думал, чем раньше Бекмурад-бай получит его, тем лучше. Абадан к отцу зайдёт, к Аннагельды-уста, а оттуда уже передаст письмо. Я неправильно сделал?

— Ничего, — сказал Сергей, — мы же всё равно заранее договорились, о чём надо писать и как.

Нина расстелила на ковре скатёрку, расставила чайники и пиалы.

— Пейте, друзья, чай, — сказал Сергей. — Пейте и веселитесь, а то Берды наш что-то совсем грустный сидит! Может, он шахиром стал и стихи сочиняет?

Берды не улыбнулся на шутку.

— Ай, что веселиться, братишка Сергей! Когда дрова сырые, огонь не горит. Плохие вести.

— Новое что-нибудь узнал? Так чего ж ты молчишь?

— Кому — старое, кому — новое… Узук в самом деле собираются убить. Вместе с Торлы. Я говорил ей: давай убежим. Спрячемся — никто не разыщет. Не хочет. Ребёнка бросить не могу, говорит. А с ребёнком её не выпустят из дому — следят. И странная она какая-то: уверена, что всё обойдётся. Скажи, может шакал муллой стать?

— Не знаю! — засмеялся Сергей. — По мне, что тот, что другой — разница невелика.

— Не может! И Бекмурад-бай добрым не станет! Он — хуже шакала и воняет, как свинья! От своего не отступится, хоть ты палкой его по голове бей!

— Ударим! — пообещал Сергей. — Придёт время — не палкой, покрепче ударим чем-нибудь!

— Когда оно придёт? Когда у лягушки зубы вырастут? Легче верблюда в кумган запихать, чем твоего времени дождаться!

— Это скорей твоё время, чем моё, друг Берды.

— Если моё, отдай его мне сразу! Не таки, как нитку с веретена, у которой не знаешь, когда конец будет!

— Не торопись, друг, будет твоё время.

— Когда песок по камню взойдёт!

— Эх, как ты любишь своими пословицами кидаться! Прямо как в лянгу[47] играешь! Я могу вашей же, туркменской, пословицей ответить: «Торопишься — иди медленно».

— Пока я идти буду — Узук пропадёт, — буркнул Берды и сердито потянулся к чайнику.

— Она же сама надеется на лучшее, — вмешался Клычли. — А коль надеется, значит что-то есть — надежда на пустом месте не растёт. И письмо мы послали Бекмурад-баю…

— Письмо!.. Ему письмо всё равно, что овод для моего жеребца: хлопнул мимоходом копытом по брюху — и нет овода!

— Оно — так, — согласился Сергей, — письмо не решает вопроса, но на большее мы пока не имеем права.

— Любить люблю, но топиться из-за тебя не стану! — съязвил Берды.

— Ты напрасно обижаешься, — миролюбиво сказал Сергей. — У меня душа болит больше, чем у тебя.

Берды недоверчиво хмыкнул, но смолчал.

— Долго что-то Дурды не идёт, — заметил Клычли. — Не попался бы какой собаке, бродящей по деньгам Бекмурада.

— Нынче собаки не по деньгам, а по трупам бедняков бродят, — сказал Берды. — Которые от голода умерли и лежат там, где упали!

— Ты меня не понял…

— Понял! Хорошо понял! Собаки трупы жрут, а Бекмурад возле них деньги подбирает.

— А тебя, оказывается, не надо политграмоте учить! — одобрительно сказал Сергей. — Разбираешься правильно!

— Научили! — Берды скрипнул зубами. — Научили разбираться, проклятые!

За дверью послышались голоса. Вошёл Дурды, держа на руках мальчика лет пяти. Вслед за ним вошёл мальчик постарше и девочка лет тринадцати, за спиной которой, крепко привязанный драной шалью, спал малыш. У неё, видимо, уже не было сил стоять на ногах, и она сразу же у порога присела на корточки.

— Нина! — закричал Сергей. — Нина, иди сюда!

Увидев малолетних гостей, Нина засуетилась. Она быстро сняла малыша со спины девочки, уложила его на кровать. Он даже не проснулся, только почмокал губами. Остальных повела на кухню — умываться и греться, потому что дети здорово закоченели.

— Откуда ты их взял, Дурды?

— Что случилось?

— Где Аллак? — посыпались вопросы.

Дурды устало улыбнулся, снял тельпек, присел, потянулся к чайнику. Берды протянул ему свою пиалу.

— Где Аллак? — настойчиво повторил Сергей.

— Дома у меня сидит, дожидается, — сказал Дурды. — Должен был заехать за ним — так договорились, — но вот из-за них, — он кивнул в сторону кровати, — не смог.

— А их ты откуда взял?

— В разных местах взял. Одного — в арыке нашёл, троих — возле плотины.

И Дурды рассказал, что с ним произошло.

Он возвращался, оставив мать у родственника в соседнем ауле. Чтобы срезать дорогу, поехал не по большаку, а свернул напрямик, через поле. Лёгкая, чуть приметная тропка показала направление, упираясь в старый сухой арык.

Внезапно конь всхрапнул и остановился. Дурды ударил его плетью, но конь шарахнулся в сторону, явно не желая прыгать через арык. Выругав его, Дурды присмотрелся и в наступающих сумерках увидел какое-то тёмное, слабо двигающееся пятно. Сначала он решил, что перед ним какой-то зверь — о том, что это может быть подстерегающий его враг, он не подумал. А когда до слуха донёсся детский плач, то он понял, что здесь происходит неладное.

Спешившись, он пошёл к арыку, ведя коня в поводу. В арыке лежала женщина, рядом с ней сидел и тормошил её пятилетний мальчонка. Он увидел Дурды, заплакал и закричал: «Мама, вставай — он подходит!.. Мама, вставай! Подходит! Бить будет!» Но женщина не шевелилась.

Дурды спрыгнул в арык. Мальчик испуганно отбежал в сторону, не переставая кричать: «Не подходи!.. Не подходи!.. Уходи отсюда!». Потрогав лежащую, Дурды понял, что она мертва, и сердце его сжалось при мысли об осиротевшем ребёнке посреди одинокого холодного поля. Случись ему проехать мимо, мальчик определённо замёрз бы.

Не поднимаясь с корточек, чтобы не пугать малыша, Дурды стал уговаривать его ласковым голосом: «Иди ко мне, не бойся. Твоя мама уснула. Она ведь просила, чтобы ты не будил её? Ты и не буди, пусть поспит немного. Иди, я тебе что-то дам, вкусное!» Мальчонка продолжал дичиться, и упорство его было не совсем понятным.

Дурды вытащил из-за пазухи кусок чурека и сказал: «Вот я твоей маме весь хлеб отдам, тебе ничего не останется, если не подойдёшь!». Услышав слово «хлеб», мальчик медленно, не сводя заворожённых глаз с чурека, пошёл так, словно кто подталкивал его в спину. Подойдя вплотную, он выхватил у Дурды чурек, сунул его в рот, стал жадно грызть, давясь и урча, как изголодавшийся волчонок.

У Дурды снова ёкнуло сердце и защипало в глазах. Ребёнок был так истощён, что походил на маленький скелетик, обтянутый пергаментной, прозрачной кожей. Он весь дрожал от холода и жадности и затравленно посматривал на Дурды, готовый каждую секунду бежать. Мать он уже не будил, то ли согласный с тем, что ей надо поспать, то ли просто занятый едой.

Много времени потратил Дурды, уговаривая его покататься. Наконец, видимо, отяжелевший от необычной сытости, мальчик согласился. Дурды посадил его перед собой на седло и полюбопытствовал, где его дом. Малыш показал на село, из которого ехал Дурды.

Уже по пути, вспоминая рассказ родственника, Дурды начал догадываться, кого он встретил. В ауле догадка подтвердилась. Мать мальчика была бедной одинокой женщиной, не имевшей никаких родственников. Жила она на отшибе, кое-как кормилась с малюсенького клочка земли. Падала, говорят, с ног, обрабатывая участок, но за помощью ни к кому не обращалась. Да и к кому обратишься — у каждого своих хлопот полон рот.

Этим летом, пострадав, как и все, от безводья, она продала землю местному баю. Бай отдал не всё, остался должен два батмана пшеницы и мешок джугары. Долг отдавать он и не думал, хотя женщина, еле двигавшаяся от голода, ходила к нему каждый день и умоляла отдать хотя бы часть — остальное она уж и требовать не станет.