Жена, смеясь, легонько хлопнула Торлы по спине:

— Всегда ты оказываешься прав! А что хану Морозу скажешь, когда одеяло сожжёшь? Мороз-хан сразу сделает твою спину похожей на перевёрнутую ступку и будет целую ночь мурашки в ней толочь. Как упросишь ею смилостивиться?

— Что же делать, гелин-джан? Самого аллаха не упросишь мольбами, что уж тут о Мороз-хане говорить! Аллах не считает нас достойнее вора, который украл ишака у кази, и когда просишь у него доли, он говорит: «Вот тебе — муки, вот тебе — труды, вот тебе — занозы, а плоды — Бекмурад-баю», Так же, наверно, и Мороз-хан скажет.

— Не тормоши огонь! — прикрикнула на мужа Курбанджемал. — Сейчас Мороз у порога лежит и только глазами на огонь хлопает, а как погаснет оджак, он сразу под одеяло заберётся.

— Ничего не выйдет! — сказал Торлы. — Если мы раньше него залезем под одеяло, он между нами не поместится, за это я могу ручаться!

— Не болтай непотребного! — немного смутилась Курбанджемал.

— Это почему же? — Торлы сделал удивлённые глаза. — Я говорю правду!

— Правду говорит или сильный, или глупый.

— Считай меня одним из них и послушай, что я тебе расскажу, гелин-бай. Когда мы на земляных работах были, к нам один раз приволокся Габак-ших и начал болтать перед усталыми людьми, что, мол, аллах сказал: «Труд — от тебя, сытость — от меня». Мои сосед и говорит ему: «Ишан-ага, если от человека должен быть труд, то вот вам моя лопатка, выкопайте мне делянку».

— Дурной твой сосед! — засмеялась Курбанджемал. — Выдумал тоже — шиха заставить землю копать!

— Ничего не дурной! Я тоже сказал: «Вот вы, ишан-ага, толкуете, что за действие полагается сытость. То, что я делаю, это — действие, однако аллах не даёт мне сытости. Вы же ничего не делаете, а бог вам посылает, Отчего бы это?» Ших съёжился, как побитая собака, и говорит: «Я прошу у бога, и бог мне даёт». «Я тоже прошу, — говорю, — не у шайтана прошу — у бога прошу». «Значит плохо просишь, — говорит. — Не от сердца просишь». Я ему стал объяснять, что не только от сердца — все, начиная от моей глотки, до всех внутренностей и кишок просит, но просьбы эти никто не слышит. «Вставай пораньше, — говорит ших, — и усердно молись целый день». «А кто станет, — спрашиваю, — делать мою работу?» Совсем одолел бы я шиха, да мираб не вовремя заставил за кетмень взяться.

— Ничего ты не одолел бы, — сказала Курбанджемал. — Ших, он как косточка от арзуба выскакивает, чуть посильнее пальцем сожмёшь.

Вошла Узук, чуть слышно поздоровалась:

— Мир вам…

— Проходи! — радушно сказала Курбанджемал и подвинулась, освобождая место. — Проходи, садись.

— Я здесь! — Узук опустилась на корточки у порога.

Однако хозяйка, а за ней и Торлы запротестовали и общими усилиями усадили гостью на почётное место.

— Плохие вести, — сказала Узук, не глядя на Курбанджемал и Торлы и чувствуя себя виноватой перед ними. — Если раньше мы слышали, что кто-то застал свою жену и убил её, мы хватались за ворот, плевали через плечо и просили аллаха, чтобы он отвёл от нас подальше такую позорную участь. Теперь я понимаю, как мы были слепы! Мир этот — мясной базар, на который каждый приносит тушу, освежёванную его руками. Тех, кого убили, мертвы. Их язык — нем, и глаза — слепы. Они ничего не могут сказать в своё оправдание. А убившие ходят с красными руками и открытыми лицами, они торгуют своей совестью и жизнью убитых, и никто не поинтересуется, где кончается их правда и где начинается ложь. Это никого не трогает, пока такое же горе не свалится на его собственную голову. И я начинаю понимать, что Бекмурад-бай решил торговать на мясном базаре, что он — мясник и ищет свою жертву.

— Ты о чём говоришь, Узук? — встревоженно спросила Курбанджемал и посмотрела на мужа.

Торлы недоуменно пожал плечами.

— Я говорю о том, — сказала Узук, что нас с братом Торлы ожидает участь жертв мясника. Мне неизвестно, когда она настигнет нас. Может быть, если узнают, что я сейчас сижу у вас, она настигнет нас сегодня.

И Узук, не таясь, рассказала обо всём, что услышала от дочки Худайберды-ага.

Курбанджемал в ужасе всплеснула руками и крепко ухватилась за свой ворот, шепча: «Боже мой… боже мой!..» Торлы нахмурился и приказал ей:

— А ну-ка, найди мой нож!

Она быстро метнулась к чувалу, вытащила узкий синеватого отлива нож с белой костяной рукоятью.

Торлы подышал на сталь клинка, вытер его о рукав халата и попробовал остроту лезвия на коготь.

— Ты помнишь, брат Торлы, — снова заговорила Узук, — как ты спас меня, когда жизнь скрутила меня и толкнула с обрыва Мургаба. С тех пор я считаю тебя своим родным братом, хотя я и в самом деле искала смерти. Но сейчас я умирать не хочу. У меня есть сын, у меня есть… есть стремление, цель жизни. Я очень хочу жить, брат Торлы! Чем больше я уверена, что меня убьют, тем сильнее хочу жить! И я не отдам им дёшево свою жизнь!

— Правильно! — одобрительно воскликнул Торлы. — Я всегда говорил, что у тебя сердце, как барс, запертый в клетку! Он робок потому что бессилен, но если его выпустить, он станет страшен. Твои страдания сломали клетку. Я рад, что ты не хнычешь и не падаешь духом! Возьми мой нож и не дай ослабнуть своим рукам в минуту гнева!

— Спасибо, брат мой, — голос Узук подозрительно дрогнул, но она справилась с собой. — Спасибо тебе, Торлы, но у меня есть свой нож. Вот, видишь?

Из рукава пуренджика она вытащила почти трёхгранной формы туркменский пачак и показала его Торлы.

— Я не расстаюсь с ним со вчерашней ночи. Он теперь мой самый близкий товарищ. Я поняла, брат Торлы, что источник слёз никогда не иссякнет. Его надо иссушить самой, если не хочешь захлебнуться в собственных слезах — больше никого они не утопят. Пословица говорит, что долго преследуемый трус становится героем. Может быть, я не стала героем. Я не утверждаю, что я герой. Но я не отдам свою жизнь, не взяв за неё взамен другую!

Ещё не успокоившаяся Курбанджемал заплакала, обняв Узук:

— Бедная ты моя! Что же это за напасти на нашу голову! Что это за жизнь такая, будь она трижды проклята!

Узук мягко, но решительно отстранила её от себя:

— Не надо слёз, милая сестра! Я уже отплакала за нас всех. Вода точит даже камень, но все наши слёзы не могут тронуть каменные сердца. Разве такой жизни я хотела! У меня были хорошие мечты, красивые желания, — всё уничтожено, всё растоптано. На мои мечты судьба послала мне бурю. Она чуть не сломала меня, но — не сломала! А теперь я не пойду навстречу смерти, как овца под нож!

Торлы был добродушным, жизнерадостным парнем. Настолько жизнерадостным, что некоторые считали его несерьёзным, пустоватым. Он никогда не падал духом, никто не видел его угрюмым или задумчивым. Там, немногие вздыхали и чертыхались, он отделывался шуточками. Даже Курбанджемал, ещё не бывшая его женой и втайне вздыхавшая по статному и весёлому парню, не поверила сразу, когда он сказал, что хочет посылать к ней сватов, — как-то слишком просто и легко всё это произошло. Она сказала об этом вскоре после свадьбы, а Торлы посмеялся и ответил, что только неразумные люди усложняют жизнь, которая и без того далеко не легка. И ещё сказал, что вздохи и тоска в ответ на превратности жизни — это большой верблюжий вьюк, а шутки и смех — маленький хурджун. С маленьким грузом в пути свободнее, хотя, конечно, дорога от этого не становится менее ухабистой.

Однако сейчас Торлы был серьёзен и зол. Глаза его, обычно искрящиеся доброжелательным лукавством, поблёскивали острой холодной решимостью. Может быть, Курбанджемал так казалось, но она чувствовала в муже какую-то новую внутреннюю силу, и глядя на него, с радостным удивлением признавалась себе, что таким он ей нравится больше, такого его она любит сильнее, хотя сильнее, казалось бы, уже некуда.

— Приходили бы скорее, что ли! — с вызовом сказал Торлы и повертел нож, любуясь отсветами на его лезвии. — Если хотят убивать, пусть приходят сейчас! Пусть выходят на середину — и посмотрим, кто на что способен. Посмотрим, кто — трус, а кто — храбрец!