— Чего бегал? — спросила удивлённая Энекути. — Зачем тебе чужой телёнок понадобился, когда своя овца рядом ждёт?

— Пусть провалится в преисподнюю! — сказал Габак. — Пусть её черти съедят! Пойдём домой!

— Да что с тобой случилось?!

— Ай, не спрашивай… Во рту горько, как желчь раскусил. Никакого вкуса не чувствую… Идём, Элти!

— А овца?

— Не надо мне ни овцы, ни чего другого.

— Ты в своём уме?

— В своём!

— Тогда иди бери овцу!

— Даже если её помёт золотым будет, всё равно не пойду!

«Трус несчастный, богом ударенный! — с досадой подумала Энекути. — А ещё тельпек носит, мужчиной себя считает!» — А вслух сказала:

— Ладно. Сиди здесь, если согрешить боишься.

Через минуту она уже тащила за собой овцу.

Когда жена Худайберды-ага выглянула, чтобы завести овцу в дом и увидела одинокий колышек, её словно кипятком обдало с головы до ног. Она метнулась во двор, обежала несколько раз вокруг мазанки и с криком: «Спасите! Помогите!» — кинулась к соседям.

Сосед тоже походил вокруг, посмотрел и сказал: «Что вам назначено, то никуда не денется. Ночью где искать? Утром разыщем, не горюй».

Всю долгую ночь женщина проплакала. Едва забрезжил рассвет, она снова пошла к соседу.

— Не прибежала? — спросил тот. — Ну, ничего. Овца — не арбуз, след оставляет.

И в самом деле, они обнаружили в пыли следы овечьих копыт. Следы вели к зарослям чаира и там терялись. Заросли — вдоль арыка и дальше по оврагу тянулись до самого «святого места», до мазара Хатамшиха.

Посматривая на выглядывающий из-за ограды мазара корявый куст гребенчука в цветных тряпочках, сосед объяснил:

— Два следа твою овцу увели. Один — большой, с заплаткой на левой ноге, второй — в маленьких ковушах[22]. Маленький рядом с овцой бежал, видишь? А большой сзади шёл и затаптывал след. Кто-то вдвоём с маленьким пареньком приходил. Не специально воровать приходил, иначе более удобную обувь надели бы — чарыки или чокай. А они — в ковушах, случайно значит здесь оказались. А может быть, маленький след — не мальчика, может быть, женщина была. Кто может с женой придти сюда?

— Не пойдёт женщина на такое плохое дело, — сказала жена Худайберды-ага, всхлипывая.

— Как знать! — с сомнением покачал головой сосед и снова посмотрел на гребенчук. — Однако теперь вижу: точно женщина приходила. Видишь: овца бежит, а маленькие следы совсем близко один около другого? Мальчик широко бежит, а так — только женщина переступает.

Сосед ушёл. Жена Худайберды-ага, думая о его словах, невольно обратилась мыслью к Габак-шиху и его жене, но тут же испугалась, поплевала через плечо, схватилась за ворот платья — разве можно подозревать в таком деле служителей святого места! Бог накажет за такие мысли! Да и вообще нельзя напрасно клеветать на людей, если своими глазами не видела. Для этого нужно собачью совесть иметь, как у Бекмурад-бая, который вот так просто взял и наговорил на мужа. Да пусть она пропадёт три раза, эта овца, чем позориться перед людьми ложным наветом! Но, может быть, святой ших поможет? Может, он погадает и скажет, где овца?

С такими мыслями жена Худайберды-ага направилась к мазару.

В первый момент, увидев её, Габак-ших изрядно струсил и начал было придумывать оправдания насчёт приблудившейся овцы. Однако, ободрённый робким видом женщины, приосанился.

Услышав просьбу посетительницы, он охотно согласился погадать.

— По каббалистическому счёту гадать стану, — сказал он, чертя на полу круг. Затем Габак по кругу написал арабский алфавит и соединил буквы линиями через центр крута.

— Обратитесь мысленно с просьбой к возращающему отцу.

— Обратилась! — печально сказала женщина.

— Теперь заметьте любую букву. Когда я подойду к ней, вы скажете.

— Хорошо, святой ишан…

Габак-ших начал гадать. Он ткнул пальцем в первую букву и пробормотал:

— Элип — элинде[23]. Попала в руки — никуда не уйдёт.

За первой буквой последовали остальные:

— Би — бимекан. Отбившись от рук, ушла.

— Ти — тангрыдан. Спрашивай у бога — в его поле вернуть или не вернуть.

— Джим — джесет. Жизнь вышла за пределы скотина ушла из рук.

— Ыхы-ыхы — ыхлас. Старанию — свершение: будешь искать — найдёшь.

— Дал — далжик. Сейчас суетишься — трудно будет искать.

— Изал — имандан айыр. Не подумай на кого-нибудь.

— Ра — ровен. Далеко уйти должна

— Зи — земин[24]. Убита и закопана.

— Сип — сергездан. Не надо странствовать в песках.

— Ишип — ишинде. Дело ничего не показывает.

Когда Габак дошёл до буквы «гайн», женщина сказала:

— Вот эта!

— Гайын значит газыганда. Ступай домой. Придёшь — овца стоит привязанная у своего колышка… Аллах акбар! — Габак провёл ладонями по лицу.

— Спасибо вам, ишан-ага! — обрадованная женщина проворно поднялась. — У меня с собой ничего нет. Но если овца нашлась, я принесу вам целую миску мяса!

— Ай, не стоит говорить о вознаграждении, — великодушно отказался Габак-ших. — Наша забота — помогать верующим.

Жена Худайберды-ага ушла.

Из соседней комнаты выкатилась ухмыляющаяся Энекути:

— Нагадал?

— Нагадал. Она теперь совсем концов не найдёт.

— Нести шурпу?

— Неси скорее! Живот к пояснице подтянуло, пока я ей объяснял всe буквы. Сам объясняю, а сам запах шурпы чую. Боялся, как бы она не унюхала.

— Пусть теперь пустое место унюхает! — захохотала Энекути. — Жаль, что мы телёнка не догадались с собой прихватить. Если смешать баранину с телятиной язык проглотишь от удовольствия!

— Не томи! Неси шурпу! — взмолился Габак.

— Несу… А ты проворный, ишан-ага, быстро от телёнка убегал! — И она снова захохотала.

Под каждой крышей — своя печаль

Была уже полночь. Высоко в небе зелёным и злым волчьим глазом горела звезда Ялдырак, когда Худайберды-ага добрался до плотины Эгригузера. Полы его старенького халата хлопали на холодном ветру и завязки чоклев, ослабнув, безвольно тащились следом, по дорожной пыли.

На мосту старик приостановился. Чёрная вода непонятно и недобро бормотала внизу, изредка взблескивала, словно приоткрывала на мгновение веки своих многочисленных глаз, и снова шлёпала и ворчала, натыкаясь в темноте на сваи моста.

«Боже милостивый, милосердный, — думал Худайберды-ага, поёживаясь от пронизывающих порывов ветра, — по своему разумению создал ты человека, но почему не дал ему доли? Зачем посылаешь рабу своему непосильные испытания? Даже большой верблюд падает на колени под тяжёлым вьюком, а как терпеть человеку? Всю осень и зиму с неба сыпалась только серая пыль. Пришла весна и опять нет дождей. Где гром, раскаты которого сотрясали землю радостной дрожью? Где молнии, озаряющие камни и горы, бросающие отблеск на весь мир? Их нет. Есть только ветры — они бесчинствуют на земле, они ломают деревья, разрушают кибитки бедняков. И верхушки чёрных смерчей несут к твоему престолу, всемилостивый, обломки человеческих страданий. Неужели ты не видишь их, господи! Неужели и рая пыль запорошила твои всевидящие глаза? Обрати их вниз, о всемогущий, всесильный! Если ты не поможешь рабу своему — кто поможет? Если не снизойдёт на него милость твоя — нет для него выхода…»

Вода монотонно рокотала внизу, и Худайберды-ага показалось, что не к богу летят сто мольбы, а маленькими камешками падают в эту равнодушную чёрную воду, падают — и безответно тонут, тонут, тонут, тихо погружаются в мягкий и липкий ил дна, чтобы никогда больше не подняться на поверхность. Тонут мольбы, тонут желания, тонут силы — всё исчезает в холодной и пустой тьме.

Старик огляделся. До землянки, где он жил со своим напарником, было уже рукой подать, но неподалёку тёплым призывным светом горело окошко знакомого домика. И Худайберды-ага, поколебавшись несколько мгновений, свернул на манящий огонёк. Конечно, человек — не бабочка, чтобы лететь на свет, но когда в мире так много холода, равнодушия и зла, кто упрекнёт человека за то, что он потянулся к теплу?