— Но Бекмурад-бай тоже, видимо, знает пустыню, — настаивал Александр Петрович. — Вы его не боитесь?

— Нет, — сказал Берды, потемнев лицом, — я не боюсь Бекмурад-бая! Пусть он теперь боится меня!

— Молодец! Так и надо. Довольно мы дрожали перед каждым эксплуататором, горб на них гнули. Пришло время им дрожать… Вот, друзья мои, вы говорили, что не хватает людей для работы среди сельского населения? По-моему, товарищ Берды Аки-оглы вполне подойдёт для этого. Надо только толково разъяснить ему, чего мы добиваемся и что должен он говорить чайханам. Такие агитаторы, как он, могут принести нам очень большую пользу.

— Да мы об этом уже думали, — сказал Сергей.

— Знаю. Но надо, чтобы теперь и товарищ узнал, что вы думали.

— На мой взгляд, пусть Берды едет пока в пески, — сказал Борис Николаевич. — Там чабанов много, со всеми у него общий язык. Пусть пока рассказывает о том, что сам видел и пережил. Очень даже добрая агитация получится. А там события покажут, что делать дальше. Надо только, чтобы он связи с нами не терял.

— Не затеряешься там, в песках? — спросил Сергей, хлопнув Берды по плечу.

— Куда я денусь? — удивился Берды. — Если надо, через день приходить буду.

— Товарищи, до поезда осталось всего полчаса, — напомнил Андрей. — Как бы Александру Петровичу за разговорами не опоздать.

На недобром месте и встречи недобрые

Раскинулись дороги на четыре стороны. Хочешь — на север, хочешь — на юг, на закат солнца иди или на восход — всюду перед тобой простор и песок на дороге — жёлтый и нежный, как пушок вылупившегося цыплёнка. И только когда прикоснёшься к нему рукой, вместо живого тепла почувствуешь ледяное безразличие.

Свистит осенний ветер, носится по степным просторам, как ошалелый калтаман[11], выскакивает на дорогу и мчится по ней, закручивая стремительные смерчики пыли, и вдруг затихает, как затаившийся в лощине волк. И снова свистит, и снова несётся в непонятной удали неизвестно куда и зачем.

Зябко и тревожно одинокому спутнику. Никого кругом, а он оглядывается по сторонам, а он спиной ожидает удара, напрягается, чтобы быть готовым к отпору. Неуютно путнику. Хорошо, если в конце пути ждёт его крыша над головой, жаркий огонь очага, доброе слово родного человека.

А если их нет? Если нет ни крыши, ни огня, ни родни? Разве ты виноват, что чёрная смерть унесла в могилу твоего отца и твою мать? Разве не старался ты найти себе вторую семью? Разве не полюбил девушку, прекраснее которой нет и не было на земле? Девушку, похожую на лепесток цветка, на крылышко бабочки, на солнечный луч, запутавшийся в мягком бархате травы. Она светила тебе луной четырнадцатого дня, пела майским жаворонком, благоухала, как расцветший розовый сад. Ты не вошёл в этот сад, куда не ступала ещё ничья нога, — ты пришёл на пустую бахчу, выбитую и насквозь продутую хазаном[12].

Твоя ли вина, что живую человеческую душу вынули из тела и швырнули в пыль дороги, истоптали ногами, заплевали, развеяли жёлтым прахом? Твоя ли вина, что с неба вместо солнца светит людям рыжее пятно золота, и что чёрные тучи опускаются на головы бедняков?

У тебя есть друзья. Ты знаешь, что у тебя есть друзья. Они помогли тебе в трудную минуту жизни, помогут ещё. Они дали тебе надежду, последние остатки которой расползлись было сизой плесенью по мокрым стенам тюремной камеры. Они показали тебе… Врага? Врага, пожалуй, знал ты и сам. Они показали тебе самого тебя, твою силу, твоё мужество.

Друг рассказал тебе о том, что произошло с тех пор, когда мир замкнулся для тебя в каменную коробку. Слова друга ранили твоё сердце, падали, словно капли кипящего масла на раскрытую ладонь. По лечащий табиб тоже иногда делает больно, и ты не закрывал ладонь, ты терпеливо выслушал всё.

Был человек, которого ты хотел почитать за отца, собирался пригреть его старость. Этого человека уже пет на земле, по его костям ползают могильные черви. Почему человек умер? Его убили. Его убило рыжее пятно над твоей головой, ледяной ветер на дорогах, чёрная совесть и чёрная рука врага.

Был у тебя добрый товарищ, с которым ты собрался делиться последним куском, собрался учить его жизни, помогать ему в нелёгком пути к последнему пристанищу человека. Где этот товарищ? Без приюта и тепла бродит он дальними степными тропами, бродит отверженный и одинокий, бродит беспомощный, как отбившийся от матки верблюжонок. Это сделал враг.

Была старая женщина, радующаяся своей семье, своему немудрёному быту, женщина, которая могла бы стать твоей матерью. Рухнула крыша её дома, сидит она у холодного очага — и нет слёз у неё в глазах. Слышишь, ревёт вдали стремниной Мургаб? Это её слёзы требуют у аллаха возмездия, но не слышит аллах, он прислушивается к молитвам того, кто потушил очаг этой старой женщины. Это — враг!..

Ты оглядываешься? Нет, за твоей спиной — пусто, и впереди пустынна дорога. Враг там, где сверкают вдали огоньки аула, где лают собаки и сизый дым вечерних тамдыров[13] стслется по земле, как уползающий в логово гад. Враг там, где тёплая кибитка, тройной слой ковров на полу, рассыпчатый розовый рис куриного плова.

Ты остановился, путник? Может, в сердце твоё закралось сомнение, может, робость выглянула из потаённой норки души?

Но — нет, ты вынимаешь наган. Добротный, отливающий синью воронёного металла наган. А на ладони твоей — патроны. Один, два, три… двадцать восемь жёлтых наганных патронов, в глубине которых прячутся смертоносные пули. Им ли, патронам ли, лежать на твоей широкой, на твоей доброй крестьянской ладони? Может быть, это не патроны, а золотые зёрна пшеницы? Может быть, не рубчатую рукоять револьвера сжимает твоя рука, а шершавую ручку омача[14] или кангарак — кривую чабанскую палку?

Кто дал тебе это смертоносное оружие вместо мирных орудий труда? Кто толкнул на кривую тропу зла и насилия? Это сделал не твой родственник, не дядя, это горькая участь, переполнившая до краёв чашу терпения, идёт впереди тебя.

Чёрные заросли туранги непроходимой стеной стоят по берегу Мургаба. Глухо рычит река, и пурпурная кровь земли расплывается по горизонту. Ветер доносит дымок — горький дым сгоревших ожиданий. Вокруг звенит воздух, звенит надрывно и тонко — это тянет свои невидимые струны ночная птица козодой. Ты смотришь на небо, будто боишься возмездия аллаха. Ты замедлил шаги, словно груз твоих раздумий и намерений тяжелее верблюжьего вьюка.

Ты замыслил недоброе, путник? Но — иди, и да будет, мягкой твоя дорога, и да сопутствует тебе удача. Ибо иногда зло бывает добрым, и сказано: «аллах стоит между человеком и его сердцем», а тебе велело идти сердце твоё.

В окружении нескольких родичей Бекмурад-бай сидел в тепло натопленной комнате. Зеленоватым янтарём сверкал в пиалах густой чай, степенно текла неторопливая беседа.

Бекмурад-бай был спокоен и умиротворён. Его торговые дела шли отлично, дома было всё в порядке. Недавно он вернулся из Ашхабада без двух плотных пачек каракульских шкурок и кожаного мешочка с золотыми монетами. Его друг — начальник ашхабадской тюрьмы клятвенно заверил его, что просимое им дело сделано, на голову известного ему человека налита вода[15]. Бекмурад-баю показалось, что он покорил сильную крепость, и он на радостях отдал начальнику не только шкурки, но и золото, хотя раньше и не помышлял о щедрости. Бекмурад-бай решил, что золото — дело наживное, когда тебе не портят сон разные проходимцы.

Беседа была пустяковой, ни к чему не обязывающей, просто так, от нечего делать. Она вспыхивала и затухала, как угольки в оджаке. И поэтому все оживились, когда отворилась дверь и на пороге показался незнакомый человек. Ему вежливо указали место, подвинули чайник и пиалу.