Он открыл окно. По лужайке шел черный кот. В предместьях завыли заводские сирены. Левису не хотелось оставаться в одиночестве; он оделся и вышел. Вдоль улицы двигался грузовик, груженный морковью. Он вскочил в кузов, как некогда, будучи школьником, хотя это было строжайше запрещено. Свесив ноги и грызя морковь, он пересек весь Париж: грузовик петлял по извилистым улочкам с наглухо закрытыми — кроме молочных лавок — дверями и остановился на берегу канала Сен-Мартен, где, как на фламандской набережной, между низких домиков вились тропинки. Утверждая свою силу, празднуя победу, встающее солнце все оживляло своим прикосновением — особенно ровные поверхности пейзажа: воды канала, камни набережной, металлические бока буксиров. Спокойная гладь шлюза открывала простор нежных вод серо-золотистого оттенка, хотя с востока еще не пробилось ни одного луча. Громоздкие складские помещения врезались темной глыбой в отливающую красным лаком тьму канала. Из глубины трюмов слышался нетерпеливый перестук копыт мулов, готовых двинуться по траловой дороге.

Все предметы выглядели совершенно обыденными, не новыми, не старыми, самыми обыкновенными по своему назначению. Гигантские корабли с грузом из Бельгии дремали в спокойных водах.

Левис выпил белого вина, побродил, дожидаясь, когда наступит день и откроется почта на улице Лувр. Но вот ее ворота распахнулись, из них с шумом выехала вереница машин, содержащих всевозможные послания, написанные в Париже. Левис вошел, сочинил, присев на ступеньки, телеграмму Ирэн и отправил ее с оплаченным ответом. Он объяснял, что жизнь его кончена, если она не согласится стать его женой. Потом, придя домой, отключил телефон, задернул шторы и лег на кровать, весь — ожидание.

В полдень ему принесли телеграмму. Он долго, не открывая, держал ее в руках, положил под подушку, потом себе на колени, потом на стул, потом на камин. К вечеру Левис решил, что удовольствию пора положить конец. Он прочел:

Часть третья

— Ирэн, я решил сделать вам подарок, — произнес Левис.

— Сделайте.

— Я дарю вам мою свободу. Я покидаю Франко-Африканскую корпорацию. Надеюсь, вы не будете удивляться, как другие? Нельзя делать две вещи одновременно, а я хочу, чтобы моя любовь была совершенной. Она потребует меня целиком.

— Это обещает мне немалые опасности, — ответила Ирэн. — Вы должны понять мое беспокойство.

— Раз вы моя жена…

— Дорога предстоит длинная, вы взяли слишком быстрый темп. Лучше быть осмотрительнее.

— Нет. Раз вам попался француз, не знающий, что такое проявлять осторожность и думать о завтрашнем дне, вы меня не убедите. И не надо восхищаться. Здесь нет никакой жертвы. В нашу эпоху чаще бросают нас, чем бросаем мы. Я могу предвидеть, когда устану от счастья, но я не знаю, когда оно устанет от меня; оно встретилось мне, я хочу его удержать. Я смогу прекрасно жить, ничего не делая, у меня английское воспитание. Почему у нас принято думать, что, если политический деятель уже не у власти, писатель исчез с прилавков книжных магазинов, а финансист не сидит в своем бюро, они обязательно должны погибнуть? К тому же я не собираюсь удаляться в пустыню; напротив, как вы знаете, я выхожу из одиночества.

— И готовите себя к скуке.

— Нет, к блаженству. Вопреки видимости я был очень одинок, этакий эгоистичный пещерный человек, добывающий пищу для себя, и только для себя. Я раскаиваюсь. Я написал очень мягкое письмо в Административный Совет и получил отпуск на год. Я попросил у Корпорации разрешения удалиться в ваши объятия. Впрочем, от чего я особенного отказываюсь?

— Ничего не ломайте, Левис. Живите без встрясок. Скоро вы начнете скучать и по вашей работе, и по вашим друзьям.

— Я вышел из того возраста, когда имеют друзей. Каждый из них уже встретил свою женщину. Вы, наверное, знаете, что думают о мужской дружбе женщины: это лишь легкая тень на их нарядах. Что же касается работы, я никогда не работал. Сегодня любое дело — это грабеж. Я прямиком шел к старости, излишне активный и совершенно пассивный, — что вообще так характерно для нашего времени. Получив вас, я не теряю, а приобретаю. Я учусь быть человечным. Я испытываю потребность обожать вас.

— А я — покориться вам, — ответила Ирэн. — Хотя вы легкомысленны и рассеянны… Нет, я не жалею о своем безумном шаге. Я тоже нуждаюсь в вас с той минуты, как все оставила. Вы мне ближе любого родственника.

Согласившись выйти замуж за иностранца и уехать из Триеста, Ирэн тоже разорвала связи с банком; ее деловая жизнь всегда являлась продолжением ее жизни в семье; одна без другой была невозможна. Нет места всяким фантазиям у семейных прилавков греческих банков. За каменными стенами триестского банка в атмосфере, где смешивались ароматы сейфов и сераля, два ее кузена Апостолатоса питали к ней тайную любовь, восхищались ее профессионализмом, обожали ее как сестру; все это сделало бы хрупким любой компромисс, тем более что Ирэн не была уверена, что будет соблюдать его условия. Едва завоевав права на свободную жизнь, она почувствовала себя готовой снова от нее отказаться (может быть, не замечая своего нетерпения).

Они были рядом — счастливые, бесполезные, пожертвовавшие радостями своего общественного положения, зависящие друг от друга, как спрос от предложения. Над пропастью, которую они сами себе уготовили, они висели на одном канате и наслаждались пленительным ощущением опасности.

Что теперь делать с этой победой? Только во время сна да принимая ванну, они еще сохраняли свое одиночество. Между ними не осталось ничего неожиданного, волшебного, таинственного. Они принадлежали друг другу в лучах самого резкого света — света счастья.

Словно это казалось им недостаточным, они покинули Запад, отправившись в Грецию.

— Я из городка Л. в одной из северных провинций, — говорила Ирэн. — Да нет, он совсем маленький. Вы не найдете его в этом немецком атласе.

У меня там домик из горного камня. Да нет, не бойтесь, он заброшен, никто из родных не приедет.

Покинув поезд, они сели вчера на пароход у пристани Галата. Зловещий пейзаж, исхлестанный дождями. Купола мечетей похожи на огромные намокшие аэростаты, неспособные подняться; с каждым годом на Пере вырастало все больше небоскребов, что делало общий вид этого стамбульского квартала еще более неприглядным; с дымом от пароходиков разносился по ветру уголь, хрустящий на зубах; печальные скифские туманы, приползшие с Понта Эвксинского[22], стелились по мертвенно-бледному Босфору. Косой дождь сек дома албанского города Скутари, окрашивая черным их серо-серебристые стены.

— В Турции дожди все время, — сказала Ирэн.

— Конечно, если бы греки заняли Константинополь, у нас была бы другая погода.

Левис посмеивался над ней, но она не воспринимала шутки, сконцентрировав в себе неистребимую ненависть греков к туркам.

— Ваши литературные связи с Турцией, при том, что вам, французам, досталась роль обманутого мужа, — просто невыносимы. Неужели вы не усвоили урок войны? — Ирэн показала галеру — обшарпанную, с облезшей краской, но все еще на ходу, — пришвартованную недалеко от древнего королевского дворца.

— Да я не защищаю турок, — возразил Левис.

— Нет, защищаете.

— Да нет же!

Ирэн вздохнула, это был, по выражению Байрона, «один из тех греческих вздохов, от которых вздрагивает Босфор».

Их судно должно было отчалить только после обеда. Они поднялись к Святой Софии. Стражник у дверей мечети, прежде чем пустить их, спросил, не являются ли они греками или армянами.

— Я подданная Эллады, — гордо ответила Ирэн. Турок преградил вход саблей, и Левис вынужден был показать ему новый французский паспорт Ирэн.

— Подумать только, мы могли сюда вернуться, мы, хранители христианства на Востоке, а в результате здесь хозяйничают эти фанатики турки, взяточники и грубияны, которые умеют только убивать. Они, видите ли, не желают видеть греков в Константинополе! Хотят, чтобы у них все было турецкое — торговля, банки! Это смешно![23]