— Нет, не «наследил», — ответил я.

— И то хлеб! Если найдешь нужным исповедоваться, — предложил отец Тихон, — то я приму исповедь. Она облегчит душу.

— Не нахожу нужным, — ответил я, рискуя оказаться за порогом.

— Занятно, занятно! — нисколько не обескураженный, пробасил он и уронил скамеечку. — У меня нюх хорошей ищейки. Что ж, идем, положу спать.

— Я не хочу спать.

— Хочешь не хочешь, ты поступаешь в мою семью. И пока я тебя не отпущу с богом, мои приказы выполнять без рассуждений. Попал бы ко мне служить в казачью сотню, когда я был молодым, а не старым попом, быстро бы к порядку приучил. Спать! Утро вечера мудренее. Ты еще молод, бессонница для тебя изнурительна. Суши портянки.

И он увел меня в заднюю комнату, выходящую окнами в проулок. Как ни странно, я сразу же заснул, крепко, без сновидений.

Разбудили меня часа через четыре. За окном припекало солнце.

Разбудил меня дьякон Михаил. Спросонья я его и не признал: в коротких штанишках, в рубашонке нараспашку и босиком.

— Вы похожи на кули в порту, — сказал я, надевая туфли.

— Ничего зазорного в этом нет, — ответил он слишком уже серьезно. С лица его почти не исчезало кислое выражение. — Вам тоже придется отказаться от европейского пиджака, он слишком заметен.

— На кули я все равно не буду похож, — возразил я. Он пропустил мою реплику мимо ушей, пригласил в столовую.

На столе домовито попыхивал самовар, стояла холодная свинина, лежали китайские пресные пампушки, приготовленные на пару. Завтракали без хозяйки — измученная ночным приступом, она заснула. Говорили шепотом.

Отец Тихон поминутно оборачивался на дверь спальни, прикладывал палец к губам:

— Тссс! Блюдце, что ли, треснуло? Нечистый попутал. Не беда, новое купим. Вечная у меня нескладуха получается. Что не ешь?

— Да по утрам... аппетита нет, — ответил я.

— Ешь. Когда придется обедать, неизвестно. У тебя паспорт есть?

— Безусловно. И разрешение на въезд. Я журналист...

— Зело болтлив! Паспорт, значит, имеется. И то хлеб! Нас он не интересует, не доставай. Это так, на всякий случай.

Неожиданно он протянул мне пачку американских долларов.

— Это что? — не понял я его жеста.

— Вспомоществование.

— Не понимаю. У меня есть...

— Бери на дорогу, — раздраженно сказал отец Тихон и испуганно обернулся на дверь, за которой спала жена. — Тише, господа! Дуню разбудим... Никто тебе милостыни не подаст. Эти пятьсот «бычков» на непредвиденные расходы. Бог знает что может произойти в пути. Деньги сиротские, из школьной казны взяли — Михаил у нас казначей. Не потребуются, возвернешь. Адрес известен. А потратишь, перешлешь должок по частям как сможешь.

— Право слово, не стоит...

— Хватит ломаться, — мрачно сказал Михаил. — Багаж не бери, доставят на место. Не ты первый, не ты последний.

— А куда вы хотите меня переправить?

— Здесь один вход и выход — море. Не переправлять же тебя на континент, — сказал отец Тихон. — Там ты попадешь к Кан Шэну[37], пропадешь, земляк, как пить дать. Должок не задерживай, по возможности и возверни. Я тебя провожать не буду. Дуняша проснется, ей уход требуется. Михаил проводит. Если что... Если совсем на мели окажешься, дай знать, что-нибудь придумаем. Все под богом ходим. Ни пуха ни пера. «Ала санклие буду ниани уруси тангри санкласен...» — прочитал какое-то заклинание отец Тихон. — Не понял? — спросил он, хитро прищурившись.

— Не понял, — ответил я.

— Это молитва Афанасия Никитина, жителя Россеи, города Твери. Запомни ее. Он ходил из Великого Новгорода за три моря в Индию, вроде нас с тобой, горемычных. Сказания его записали в Новгородских летописях. В конце сказания была молитва, написанная по-нашему, а слова басурманские, причудливые, не поймешь, на каком языке. Смешанный язык: «Твоя моя не понимай», вроде китайского: «Капитана, шибко шанго!» — и думает, что говорит по-русски. Причудливым языком изъяснялись купцы чужеземные в торгах. На восточных базарах. А смысл молитвы Афанасия очень великий. Слушай, что он говорил: «Да сохранит бог мир, да сохранит он русскую землю! Да устроится Россия, ибо нет в этом мире подобной ей земли». Ты русский рожденный, помни слова Афанасия, куда бы тебя судьбина ни забросила. Присядем и помолчим.

Так всегда поступала и моя матушка перед дальней дорогой. Даже отец, называя подобное языческим суеверием, подчинялся ее прихоти, тайно в душе веря в добрый знак.

— Ну с богом! — встал Тихон, постоял около стола, подошел и три раза поцеловал меня по-отечески.

Мы ехали на велосипедах, потом меня провели берегом, увешанным сетями, к лодке. Я лег на дно лодки, сверху набросали дерюжку из джута. Затем я поднялся по трапу на борт Ноева ковчега — ржавой калоши под панамским флагом.

Капитаном оказался старый грек по имени Микис. Прощание с дьяконом прошло сухо. Он произнес довольно замысловатую фразу:

— Странный вы народ, русские. Добрые, отзывчивые, но все куда-то бежите. Бежали на Дон, в Сибирь, затем из Сибири. Даже песню сложили «Бежал бродяга с Сахалина». Потом бежали из России, чтобы вновь с великими трудами возвращаться назад. А вы куда бежите?

— Кстати, как называется корабль? — перебил его я, не желая отвечать на вопрос.

— «Орфей».

— «Орфей» так «Орфей». А куда он идет?

— В Сингапур за каучуком.

— А поближе нельзя высадиться? Мне следовало бы в обратную сторону.

— Дареному коню в зубы не смотрят.

— Тоже правда. Между прочим, Сахалин — остров, а не Сибирь. И чтобы понять, почему с него бежали бродяги, нужно было побывать в их шкуре.

— Возможно, — согласился дьякон и, не прощаясь, спустился в лодку.

Капитан оглядел меня с ног до головы:

— Руссиш?

— Да, русский.

Он кивнул, я так понял, что он пригласил следовать за ним, и не ошибся в предположении. Мы пришли в капитанскую каюту. На столе стоял мой чемодан-портфель.

.— Будете спать здесь, — сказал, он по-английски и показал на диванчик. — Несколько коротковат для вас. Прошу!

Он налил два стакана рома. Выпили,

— Пока не появляйтесь на палубе, — сказал он и вышел.

Ушли мы из Макао без таможенного досмотра. Лишь капитан по старинному обычаю часа через два хода выбросил за борт фуражку.

Микис был стар, но держался молодцом, был выбрит до синеватого блеска, черный его сюртук был застегнут на все пуговицы. Полной противоположностью ему оказалась команда, в которой боцманом числился датский хиппи — нечесаный малый, все знание морского дела которого заключалось в умении петь под аккомпанемент гитары старинные французские баллады. Зато пил все подряд, при этом не пьянел, что весьма импонировало Микису.

Команду составляли тринадцать человек, чертова дюжина. Вышли мы в понедельник седьмого. Первое, что я сделал, когда выскочил утром на палубу, это научил двух матросов вязать элементарный морской узел, точнее не морской, а рыбацкий; они не умели даже этого.

— Хорошо, капитан! — сказал худенький матрос, улыбаясь от уха до уха тридцатью двумя зубами цвета слоновой кости. — Хорошо, капитан!

Он знал по-французски всего два слова, кстати, по-английски тоже. На каком языке он говорил, я не выяснил до конца плавания. Он готов был делать все, что ему приказывали, но делал все невпопад. Единственно, чему он научился за время рейса, — вязать рыбацкий узел, и то благодаря мне. И это до того его потрясло, что он стал сам себе говорить: «Хорошо, капитан!»

Любопытнее других членов команды был радист — он умел лишь нажимать на кнопки магнитофона, и делал это мастерски — круглые сутки на корабле вопили новоявленные «биттлы» вперемешку с траурным маршем Шопена в исполнении духового оркестра эскимосов Аляски, — кажется, их этому научили американские летчики с военной базы.

Восемь человек команды из тринадцати стояли на помпах, которые по странной случайности не выходили из строя и перекачивали воду «из моря в море». С таким же успехом их можно было спустить на канате прямо на дно, была бы хоть какая-нибудь польза, они бы способствовали образованию теплых течений в Мировом океане.