Здесь тоже... Вначале дешево продавали, а потом, как всегда, цены подняли. Комацу-бака поставлял. Теперь Индусу и Малайцу нечего будет получать при расчете. А я денежки скопил. Заплатят. Удрать бы на континент, в Сингапур хотя бы... Там нет джи-ай, никто меня искать не будет. Американец мистер Крум и Гнилушка Тхе свалили на меня целый пароход. Продал-то я всего ничего, мелочь. Американец и Гнилушка Тхе выкрутились, а меня хотели засудить. А теперь ищите птицу... Пройдоха Ке улетел туда, где отцветает заря и расцветает лотос.

Через три дня я буду на материке. Увидеть бы Балерину. Надо проститься и с Толстым Хуаном. Он у нас повар. Ворует тоже.

И все-таки обидно до слез, что охранники щелкают затворами, как совы клювами. Утром и вечером рассаживаются за запретной чертой и режутся в карты, а ты не смей к черте подойти. Куда отсюда убежишь? Кругом море... Правда, на юге и на востоке темнеет земля. Тоже, наверное, острова. Здесь островов тьма, мы даже не знаем, на каком из них находимся. Запрятались, как змеи в камни, в десяти метрах не найдешь вход в бухту. Кругом джунгли. Отсюда бежать некуда. А у катеров тоже охрана. Тут у нас ходили слухи... Не хочу даже думать: дойдут до ушей Комацу-бака мои мысли, он утопит меня в собственном плевке. Высоту любят дураки и дым.

Я пошел было в барак, но раздумал, повернулся и ушел. Надоели подонки. Малаец уже накурился, сидит, как будда, поет. Я знаю, почему он стал курить. Малайцы не могут без женщин. Они за женщину готовы перерезать глотку любому. У них от длительного воздержания наступает амок. Чего только европейцы не писали про амок, а все значительно проще.

Я пошел в гараж, простился с самосвалом. Сколько я на нем земли вывез! Без техники мы бы здесь ничего не сделали. Джунгли как тигр, голыми руками клочка земли не вырвешь. Они дикие и непобедимые. Они вызывают уважение. Их здесь называют по-малайски — римба.

Мы проложили дорогу, забетонировали ее. Но вскоре через бетон пробились побеги бамбука. Удивительно! Недаром древние художники любили рисовать тушью бамбук как символ жизни и упорства. Еще я наблюдал, как растет банан. В Сайгоне я никогда не видел, как растет банан. Он рос буквально на глазах, он вытягивался за сутки на несколько чи. Потом появилась завязь, и вот уже повисли плоды. Это был дикий банан, он был намного выше культурного. Плоды его были горьковаты, но это был мой банан, только мой, я видел, как он рос и принес плоды, поэтому я ел плоды с удовольствием.

Полтора года, как я живу на этом острове. Я даже полюбил его немного. Когда я возил на самосвале землю, я останавливался на берегу лагуны, выскакивал из кабины и бежал в кокосовую рощу. Охранник оставался в машине. Он привык к моим странностям (а может, тут играло роль то, что я отдавал ему свою долю сигарет), он разрешал мне маленькое нарушение режима.

У меня была любимая пальма. Я прижимался щекой к шершавому стволу и слушал, как ветер шумел в ее листве. Проходила минута-другая, и кокосовые крабы смешно, боком подбегали к моим ногам, на мгновение останавливали на мне черные бусинки своих глаз. Было тихо, лишь поскрипывали стволы пальм. Здесь я прятал дневник. Когда охранник был в хорошем настроении, я шел дальше, к самому берегу моря. Я стоял на краю коралловой отмели. Начинался прилив. И волны поднимались выше и выше. Солнечные лучи пробивали зеленоватую воду, и глубоко-глубоко было видно, как медленно проплывают стаи разноцветных рыбок, похожих на попугаев, как колышутся бурые водоросли, как висят парашюты огромных бледных медуз. А однажды все внизу встрепенулось. Появилась тень. Я увидел акулу. Она несколько раз промелькнула, ее острый плавник резал волны как нож. Что-то спугнуло ее, и она ушла в глубину.

...Почему я стал писать дневник? Потому что мне попалась красная тетрадь, изготовленная где-то на Тайване. На каждой странице тетради стоят иероглифы: «жи» — дня, «юэ» — месяца и «нянь» — года. Это дневник. На первой странице портрет тощего Чан Кай-ши в генеральском, или кто он там — фельдмаршал? А, вспомнил, генералиссимус, так вот, в мундире генералиссимуса. Красуется Чан, как попугай, старый дурак! И чего вырядился? Если бы я был генералиссимусом, я бы специальные ордена себе придумал, чтобы больше ни у кого таких орденов не было.

Я пишу дневник еще и потому, что мне скучно. Третий день ничего не делаем. Пора сматываться. Мне что-то не нравится затишье. От таких, как Комацу-бака, всего можно ожидать. Я видел, как они сбросили со скалы Маленького Малайца, не того Малайца, что сейчас дрыхнет в бараке на нарах. Окурился «дурью» и дрыхнет. И что хорошего в наркотиках? Откровенно говоря, я никогда не пробовал даже марихуаны. Не потому, что не хотел... Если бы не старший брат, я бы тоже, наверное, стал курить.

Я ничего такого особенного писать в дневнике не буду, потому что нам запрещено иметь записи. Целых полтора года я не мог написать матери, где я нахожусь. Напишешь, твое письмо Комацу-бака хватает грязными лапами, читает; от матери пришло — тоже читает. Мы как арестованные. Знал бы, когда нанимался, ни за что бы не поехал. Хотя... У меня выхода не было. Я удирал от полиции. Да здесь у всех не было выхода, когда они сюда согласились ехать.

Так вот, про моего брата. Он калека. Партизаны ему ногу оторвали, не то чтобы привязали к танку, как это делают янки с пленными, он попал под обстрел минометов. Старший брат обслуживал американские турбинные многоцелевые вертолеты «Белл Н-1». Сильная машина! Еще есть «Ганшип» — «пушечный корабль», бронированный вертолет «Боинг вертол», или, как его называют, СН-47. Он начинен боеприпасами, как креветка икрой. Восемь пулеметов или автоматических пушек, управляемые ракеты, минометы... У этих машин задача — кружить над джунглями и стрелять по всему, что движется. Представляю, как по тебе шарахнет из шестиствольного электрического пулемета, он в минуту выпускает шесть тысяч пуль, я сам читал в рекламном проспекте. Американцы хвастуны. Они про все хвастают — и про пулемет, и про гангстеров, и про то, что от Чикаго до Нью-Йорка тянется железная дорога не то из семи, не то из десяти ниток, или как они там называются... Я видел однажды, как бьет электрический пулемет. Он сжигает два киловатта, что-то около трех лошадиных сил. Когда партизаны захватили американское посольство в Сайгоне, контрразведка арестовала жителей ближайших кварталов. Я случайно попал в облаву — шел за товаром к Гнилушке Тхе. У нас привыкли в городе к выстрелам. Ночью лучше не выходи... Патрульные с перепугу стреляют. Их тоже режут как кур. Подумаешь, стреляют... И вот когда нас повязали, один офицер узнал меня — они вместе с братом служили где-то — и отпустил. Да я бы и сам выкрутился. Гнилушка Тхе выручил бы. Или бы откупился, нашел бы выход — не раз попадал в облавы. Самое страшное — попасть в облаву в джунглях, тогда все — считай, ушел к предкам, еще повезло, если сразу пристрелят, а то назовут партизаном и будут пытать.

Старший брат рассказывал, как пытают партизан или тех, кого подозревают в связи с партизанами. Со скотиной такого не делают... И вот когда я пробирался домой, я увидел, как палят из электрического шестиствольного пулемета. Выстрелов не слышно. Вроде турбина ревет.

Расскажу про брата. Он тоже попал в облаву, еще до Ки[11], его схватили и загнали в казарму, напялили форму, конечно, не такую, какую напялил на себя генералиссимус Чан, — форму солдата... Он попал на плато где-то около Камбоджи. Хорошо, что на аэродром. Ему бы нужно было сразу дезертировать, а он замешкался, а потом было поздно. Ночью обстреляли аэродром из минометов, самолеты пожгли, ударили и по казармам, и старшему брату оторвало ногу. Он уже тогда курил марихуану. Там все курят марихуану. А когда вернулся домой, злой, как демон темноты, меня отлупил костылем. Самые злые калеки, у кого нет руки или ноги. Когда он вернулся домой, он «сел на иглу». Это смерть. Лет восемь, не больше, живут такие».