— Начальник курса, пожалуй, не разрешит, — вполголоса произнес Степан.

В течение недели Степан ходил невеселый, ни с кем не разговаривал, лишь время от времени произносил:

— Вот, гад, а! Вот, гад какой!

Ясно было, что Степан не мог простить себе случившегося и каждую минуту с ненавистью вспоминал карманника.

Радоваться, конечно, было нечему, да и, к тому же, начальник школы, узнав о случившемся, лишил курс на два воскресенья увольнительных в город. Видя удрученное настроение Степана, я, Толик и Вадим старались не оставлять его наедине.

— Ты, Степка, не очень переживай, — успокаивал его Толик. — Подумаешь, упустил. Я слышал, что Мирный весь курс хочет бросить на его розыски. Так что изловим.

— Вид-то больно был безобидный у этого мужика, — сокрушался Степка. — Его били, а он молчал, вот это меня и разжалобило. Ну, попадись он мне... я из него лепешку сделаю. Будет он помнить Степана!

— Зря ты, Степа, горячишься, — прервал его Вадим. — Избить — дело не хитрое. Ты ведь не имеешь права трогать человека.

— Да какой он человек, — вспылил Степка, — ворюга он. А таких давить надо. Притворился мышкой... Погоди, попадется мне... — И Степка сверкал своими большими, навыкате, глазами.

Всегда добродушное и веселое, в этот момент его лицо было на редкость злым, губы вытянуты вперед, нос с горбинкой скорее походил на клюв орла.

— Так ты, друг мой милый, долго в милиции не протянешь, — обратился я к нему.

— Отчего же?!

— Да от того, что работник милиции не должен быть холеричным.

— Э-э-э, — рассмеялся Степка, — тоже мне, нашелся теоретик милицейской психологии.

— Ты, Лешка, всегда уговариваешь других, а сам вон вчера как со старшиной ругался. Он тебе этого не простит, — поддержал Степку подошедший к нам Анвар.

Его за последнее время все чаще и чаще можно было видеть рядом со Степаном. Анвар оказался очень чувствительным человеком и искренне переживал случившееся.

— Ай, ай, — тянул он с характерным восточным акцентом. — И зачем ты, Степка, поехал на этот базар. Сказал бы, что тебе нужны фрукты, я бы тебе из дома целый мешок притащил.

— Причем тут базар? Ты говори лучше о преступнике, а не о базаре. Базар... базар, — не зло ворчал Степан. — Сам я виноват, Анварчик. На два румба взял правее, вот и наскочил на рифы, — усмехнулся он. — Но посудина моя течи не дала. Держусь я, брат, держусь.

И все же Степке держаться приходилось трудновато. На каждой перемене кто-нибудь из курсантов подходил и просил его рассказать, как все это случилось. Сначала Степка терпеливо и добросовестно рассказывал всем, а затем это его уже начало раздражать.

— Да идите вы от меня к чертовой бабушке, — ругался он в коридоре. — Никаких я карманников не упускал и ничего не знаю.

В довершение всех этих разговоров на семинарском занятии по криминалистике (мы как раз проходили словесный портрет) преподаватель вызвал к доске Степана и попросил его описать внешность мужика-карманника. Мы, не выдержав, засмеялись, а у Степки уши покраснели, видимо, в самые печенки въелся ему этот злосчастный воришка.

Но это было еще не все. В следующее воскресенье, сразу же после завтрака, нас выстроили на плацу, и Мирный попросил Степана выйти перед строем и рассказать всему курсу, как выглядит карманник, во что он был одет.

Степан нервничал, после каждого слова откашливался и кряхтел, но несмотря на это, он все же подробно описал внешность карманника, словно знал его несколько лет. Степан закончил свой рассказ, и Мирный обратился к нам:

— Товарищи курсанты, сегодня по приказу начальника школы, вместо увольнения, вы пойдете на розыск гражданина, только что описанного курсантом Заболотным. Сейчас старшина вас распределит по маршрутам городских автобусов.

Старшина, зачитывая фамилии, распределял нас по автобусным маршрутам и попарно отправлял в город до самого вечера.

Как ни старались наши ребята разыскать Степкиного карманника, но день оказался безрезультатным. К вечеру вернулись все в казарму усталые.

Каждый из нас за день повидал несколько тысяч лиц в поисках лишь одного: худощавого, с большим ртом и впалыми, быстро бегающими глазами, с расплющенным, как у боксера, носом.

Разыскивая карманника и думая о случившемся, я неоднократно возвращался к одной мысли: «Что руководит человеком, когда он совершает преступление. По какому праву он лишает другого того, что ему принадлежит?» Ответа на этот вопрос, пока что, я не находил.

В этот день я впервые посмотрел на людей со стороны: суетливых, куда-то спешащих, то озабоченных, то беспечных, опрятных и неряшливых, вежливых и грубых. Раньше я их такими не видел. Наверное, потому, что пристально не всматривался.

Глядя на людей, я в этот день открыл для себя новый, доселе неизвестный мне мир человеческой психологии и сделал первый робкий шаг на пути к его познанию.

За последние дни мы очень подружились с Вадимом. Меня привлекала в нем почти детская, чистая и непосредственная натура. Пришел он к нам в школу после суворовского училища. Его и еще двенадцать ребят приняли без вступительных экзаменов, все они закончили училище с золотыми и серебряными медалями.

Ребята из суворовского как-то сразу заметно выделялись из курсантской среды. Может быть, потому, что они были самые молодые: им всем исполнилось по во-семнадцать-девятнадцать лег. Остальные курсанты уже отслужили в армии, работали на производстве или в органах милиции. Выделялись они и своей выправкой.

В Вадиме меня привлекала его эрудиция и глубокие знания, чего недоставало мне. Ведь не сравнить: суворовское и «вечерку». Он, в свою очередь, тянулся ко мне.

Во время поисков карманника я на минуту оставил Вадима одного на остановке и пошел купить газету. Возвращаясь к нему, я еще за несколько метров услышал брань какой-то тетки. Ее хриплый пропитый голос неприятно резал слух.

— На-а-а, выкуси, — кричала она. — Забрать меня в милицию! Много я таких видела, как ты.

Я понял, что Вадим попал в неприятное положение, и прибавил шагу.

В нескольких шагах от Вадима, который был в каком-то оцепенении, стояла пьяная женщина.

— Что хочу, то и делаю — вы мне не указ.

Стоявший на остановке трамвай не трогался. Женщины, выглядывая из окон, возмущались. Мужчины брезгливо отворачивались.

Взглянув на Вадима, я понял его состояние. Только я один знал, как чист этот парнишка в милицейской форме, как легко ранимо его сердце.

Глава шестая

Казарма встретила нас шумом. Ребята делились впечатлениями дня, но Степана среди них не было. Значит, еще не вернулся и обминает свои бока в переполненных городских автобусах, в поисках карманника.

Вслед за нами сразу же пришел Толик.

— Ну, как дела? — спросил я его.

— А-а-а, не говори, — разочарованно махнул он рукой. — Я же говорил, что это — иголку в сене искать.

— А как у вас?

— Как видишь, — ответил я, — тоже ни с чем.

— А чего это Вадим такой невеселый? — спросил он, показывая на проходившего мимо Стриженова. — Уж не заболел ли он?

— Устал, наверное, пройдет, — успокоил я.

Вадим тем временем свернул на лестничную площадку.

— Куда это он побрел? — глядя Вадиму вслед, удивленно произнес Толик.

— Тоже ничего не пойму, — пожал плечами я. — Только что вернулись, все было в норме. Схожу узнаю, — я направился вслед за Вадимом. Но его нигде не было.

«Значит, он в кинобудке», — мелькнула мысль, — и я побежал на третий этаж.

Вадим еще в суворовском имел пристрастие к «железкам», и даже, говорят, сделал радиоуправляемую модель автомобиля и получил за нее первую премию на республиканских соревнованиях. Придя к нам в школу, он как-то быстро нашел общий язык с киномехаником и получил в свое распоряжение кинобудку, где все свободное время проводил за конструированием детекторных приемников, каких-то аппаратов, за что у нас во взводе его прозвали «гаечником». Дверь в кинобудку оказалась не запертой.