По шоссе, шурша резиной, ежеминутно проносились красивые легковые автомобили. Иногда автомобили даже подкатывали к близлежащим домам. Они резко, со скрипом останавливались, выпуская хозяев, обычно с блаженством разгибавших усталые после работы и сидения за рулем спины. Хозяева, выйдя из машины, как правило, обходили ее кругом, зачем-то обязательно трогали крыло, дверцу или ручку и только после этого, любовно смерив взглядом обтекаемые металлические формы своего «коня», неторопливо шли открывать ворота, чтобы поставить машину в самодельный гараж.

Лучи заходящего солнца золотили верхушки деревьев, отражались в чистых окнах домов, создавая впечатление, что в комнатах уже горят электрические лампы, играли на лакированных боках больших голубых автобусов, соперничавших красотой с «Победами» и «Москвичами». С наступлением сумерек поселок озарялся электрическим светом.

Теперь, если из чьего-нибудь окна или сада раздавались звуки гармошки, то напоминали они не о горьком пьяном разгуле, заключавшем тяжкую трудовую неделю, а просто о бескрайних полях и лесах нашей Родины, о безбрежных и вольных наших просторах. Единственное сохранившееся от старины — это то, что люди, живущие долгое время за чертой города, не любят ездить в центр или даже поближе к центру. Молодежь, например, не любит посещать районный Дом культуры — сохранилось понятие «далеко» — и чаще всего посещает только свой, местный клуб.

Два раза в неделю — в субботу и воскресенье — в этом клубе проводились танцевальные вечера. Еще засветло, часов с семи-восьми, просторный танцпавильон начинал наполняться народом. Собирались кучками, лениво переговаривались, расходились. Десяток прыщеватых семнадцати-восемнадцатилетних шпанистого вида юнцов болтались в коридоре и туалете.

Курили потихоньку, с оглядкой, поругивались, старались говорить солидными, «взрослыми» голосами, иногда пуская «петуха».

Музыканты после очередного танца, оживленно разговаривая и смеясь, обменивались, видимо, последними своими новостями, дольше чем нужно настраивали инструменты. Несколько хорошо одетых развязных молодых людей сидели в буфете, пили пиво, панибратски похлопывали по рукаву подходившего с бутылками пожилого вежливого официанта. Небольшая группа девушек в коротеньких юбках толпилась около эстрады.

Примерно так начинались вечера. Время шло. Становилось веселее. Приходила молодежь просто потанцевать — часто неумело, но зато от души, — послушать музыку, переброситься незлой хлесткой шуткой, поглазеть, потолкаться в нарядной, шумной толпе, может быть, завести интересное знакомство — в общем по-своему отдохнуть и поразвлечься. Что же, всякий знает: танцы — не особенно затейливый отдых, но иногда не мешает и потанцевать.

Часам к десяти картина еле заметно начинала меняться. Появлялись завсегдатаи танцев. В жизнерадостной и уже как-то сплотившейся молодежной среде начинал создаваться свой, особый и не сразу отличимый от общей массы мирок. По двое или поодиночке приходили надушенные, напудренные, похожие друг на друга в крикливо-нарядных платьях девушки.

Подчеркнуто радостно, будто два года не видались, здоровались со всеми знакомыми. Подчеркнуто любезно раскланивались лишь с немногими, исподтишка завистливо оценивая одетые на этих немногих невиданно модные туалеты. Бесцеремонно, как зверей в зоопарке, разглядывали остальных, «чужих». Злословили. Собирались отдельными группками. Отутюженные молодые люди в длиннейших, с чрезмерно широкими накладными плечами пиджаках переставали танцевать с другими девушками. Подлетали, приглашая на танец, только к ним, к «своим».

В спертом уже воздухе смешивались запахи духов, пудры и пота. Возбуждающе взвизгивал оркестр. Моментами в неплохую, в сущности, музыку врывался дразнящий, квакающий голос саксофона. Атмосфера становилась волнующей и почему-то напряженной. Вот тогда-то и появлялись сестры.

Холодно прищурив глаза, с бесстрастным выражением на своих кукольных личиках, они, не торопясь, проходили по залу, еле заметно отвечая на частые приветствия.

Подойдя к своему излюбленному месту около эстрады, они фамильярно приветствовали музыкантов, искоса наблюдая, какое это произведет впечатление на окружающих, и застывали в неподвижности. Впрочем, неподвижность была только кажущаяся. Большие «анилиновые», как определил однажды кто-то, зрачки сразу улавливали обстановку. Мысль начинала работать: ага, все шикарные ребята опять около Люськи Галкиной. Хорошо. Мы ей это припомним. Думает, мы первые подойдем здороваться? Не выйдет.

— Смотри, — легонько толкает Любу Ксения, — Надька Силина опять в новом платье. Ух ты, еще короче прежнего!

Люба брезгливо вздергивает верхнюю губу.

— Я себе тоже такое сошью. Из того материала, что в прошлом месяце купила. И лакиши еще куплю. Новые.

— Приветствую вас, о северные розы. — К сестрам, шутовски изгибаясь, подходит один из «шикарных» ребят, красивый, но страшно глупый Сенечка Вилкин, знаменитый тем, что любой танец умеет танцевать с неподражаемыми выкрутасами. Это умение — его гордость и его несчастье. За подобные художества его часто позорно выгоняют с танцев.

— Здравствуйте, Сенечка! — легкая покоряющая улыбка, нежный мурлыкающий голос, пара слов... и Сенечка стремглав летит в другой конец зала.

А, через несколько минут он тащит за собой всю компанию «шикарных» ребят, оставив «несчастную задаваку» Люську Галкину страдать в одиночестве и покусывать губы от злости. Сестры Ласточкины «властвуют над залом». Это очень трудно. Сколько сил пришлось потратить Ксении и Любе, сколько понадобилось хитрости и изворотливости, чтобы «положить к своим ногам» Сенечку и его товарищей и чтобы коварные Галкины и Силины чаще всего первыми подходили на поклон.

Но все это вечерами в субботу и воскресенье, а сегодня понедельник, и сегодня первый раз за несколько лет Ксения не думает о танцах. Ксения хорошая медицинская сестра. Пожалуй, после танцевальной горячки она больше всего любит свою работу. Это заметно. Стоит ей надеть халат, как она преображается. Куда-то исчезает безразличное выражение лица, в глазах появляется озабоченность, а маленькие гибкие руки делаются нежными и ласковыми. Никто в больнице не умеет лучше Ксении помочь тяжелобольному повернуться с одного бока на другой или найти, наконец, удобное положение для раскалывающейся от боли головы.

Нежные маленькие руки как будто успокаивают, чуть трогая больное место. А в мелодичном, приятном голосе столько твердости, что любое препротивнейшее лекарство выпивается беспрекословно и иногда даже с улыбкой.

Больные редко лично благодарят Ксению, но почти каждый, уходя выздоровевшим, оставляет в большой тетради для пожеланий, лежащей на столе старшей сестры, несколько теплых, задушевных слов. А потом первое время часто вспоминает маленькую синеглазую сестру с ласковыми руками.

...Ноги у Ксении сами бесцельно бредут по панелям каких-то непонятно застывших, очень малолюдных улиц. Изредка сквозь толщу домов и это безлюдье долетают до ушей приглушенные звуки больших улиц. Впечатление, что в уши напихали вату. И вообще все это напоминает отраженный на полотне кадр немого фильма.

А в голове у Ксении навязчиво вертится одна и та же фраза из старинной морской песни:

Покойник, но что же теперь делать? И холодная, неумолимая мысль подсказывает: делать теперь нечего. Майора Селиверстова привезли вчера. Он грузно лежал на брезентовых носилках и тяжело, с хрипом дышал. Время было вечернее. В палате ходячие «резались» в домино. Другие лежа читали. По окну постукивал мелкий, нудный дождик.

«Несчастный случай», — сказал дежурный врач, внимательно ознакомившись с историей болезни «новенького», и шепотом добавил специально для Ксении: «Избиение. Милиционер, попал в какую-то драку на Старо-Невском. Травма головы. Зверски избит хулиганами».

Осмотрев раненого, он попросил больных в палате не шуметь и дал указания сестре. Затем врач пошел в обход по палатам.