Разгневанный Петрушкин вскочил, прогремел своим жестяным плащом и снова сел, зажав его полы коленями. Казалось, сейчас начнется с человеком страшное, сильный приступ эпилепсии, но, к счастью, все обошлось.

— Я еще не знаю в чем дело, Андрей Алексеевич, а жалоб выслушал достаточно. Пора и о деле говорить.

Словно почувствовав недовольство Кузьменко, Петрушкин притих, начал всхлипывать, сетовать на судьбу, снова стал выглядеть пришибленным и жалким. Сразу понять его было трудно. Майор утешал его, успокаивал, совестил и даже прикрикивал, пока не узнал от него следующее.

В сумерках одного из недавних вечеров пропала, как растаяла, жена Петрушкина. Поначалу он не придал ее отсутствию большого значения. Подумал, бродит где-нибудь у соседок, судачит с товарками. Но прошел еще день, и он стал беспокоиться: «Куда же могла уйти баба?» Стал ходить по соседям и спрашивать, но никто ничего не мог ему сказать. Он не на шутку встревожился. И тогда-то пошел в районное отделение милиции. Там его успокоили, сказав, что, может, она загостилась у кого-нибудь из знакомых. С этим он ушел. Прошло еще несколько дней. Вконец испуганный Петрушкин снова пришел в райотдел и попал к дежурному Байкину, скучавшему за столом. Обрадовавшись неожиданному развлечению, тот с интересом начал разговор:

— Эй, что ты говоришь? Бабу потерял? Ох, ну и дела! И бабы стали пропадать. Повезло тебе, мужик. У меня вот никак не теряется. Подскажи, как это делается. Молодая хоть была? Пятьдесят! Брось болтать, у нас пятидесятилетние не сбегают от мужиков. Иди-ка ты домой, она уже и бутылочку приготовила, поди, ждет тебя, все очи выплакала по соколу такому.

Не выдержав оскорблений, Петрушкин явился прямо к майору.

Кузьменко хорошо знал, что в райотделах сейчас сравнительно спокойно. За последние дни в городе не произошло ничего из ряда вон выходящего. В отделах говорили, что апрель проходит хорошо. В докладе начальнику областного управления милиции полковнику Даирову Кузьменко особенно подчеркнул, что происшествий в городе не было. Будто сглазил. Произошло чрезвычайное — пропал взрослый человек.

Так же, как индивидуальна судьба человека, так отлична от других и судьба каждой семьи. В семье, казалось бы, дружной и сплоченной нет-нет да и вспыхнет ссора, холодом пройдет размолвка, больно сожмет сердце обида, и выльется в крике страдание. Тогда становятся холодными самые теплые дома, пустеют самые уютные квартиры и становятся чужими самые родные лица. Тяжело, но так еще бывает. Случается, что близкие когда-то люди не могут сломать эту ледяную стену отчуждения, смотрят друг на друга через мутную завесу обид и начинают таить зло и неприязнь. Проходит время — неделя, месяц, год, а может, и больше — пропадает острота обиды, и люди ищут былой близости, мирятся. Все это делается без помощи милиции. Но внезапное и загадочное исчезновение жены Петрушкина совсем не похоже на эти случаи.

Кузьменко задумался. Увидев, что лицо майора потеплело, Петрушкин приободрился и пустился в откровения:

— Без женщины дом пуст. Как она встречала меня, бывало! Придешь домой усталый, измотанный, а она выйдет навстречу, как дитя малое радуется. И усталость проходит сама собой. Недостатки мои скрывает перед людьми, а хорошее до небес возносит, гордится. По ее словам, выходил я, калека, лучше всех здоровых и красивых мужиков. И за что бог тебя у меня отнял, Матрена Онуфриевна? Кому я нужен теперь? Или делить теперь дни свои с цепным кобелем? О господи! И ребеночка-то не оставила мне в утешение, — Петрушкин, отвернувшись, смахнул слезу.

В комнате на мгновение воцарилась тишина. Молча слушает Кузьменко. Уклонившись от его внимательного взгляда, Петрушкин сказал:

— Верю, что не откажете в помощи, поэтому и пришел. Прошу вас, не оставьте без внимания мои слова, очень прошу.

По роду своей работы майору Кузьменко нередко приходилось встречать людей, далеких от честного труда, ходивших рядом с преступлением. У каждого из них была в жизни своя кривая дорожка, которая рано или поздно приводила к омуту. А куда дальше? Одни проходят по жизни с гордо поднятой головой, а другие пугливо жмутся в пахнущую плесенью тьму. Есть люди, живущие слухами, неважно какими, были бы слухи. Хоть о спичках, хоть о войне, хоть о соседе... Если нет слухов, он сам выдумает небылицу, хотя бы и о собственной жене. Сплетня пачкает, она зловонна. А если такого разоблачить, то он начинает гулко стучать кулаками в грудь: «Да я! Я, знаешь, какой честный! Во!» Иной же видит весь смысл своего существования в собственном домике, в тихом тараканьем углу, где он будет просиживать жизнь, жуя сладкий пряник. Не дай бог, ворвется в эту глухоту звонкий ребячий смех. Чужды им детские голоса. С большим удивлением глядят они на звонкий, большой, говорливый мир и качают замшелыми головами: «И как не сойдет с ума сосед с такой оравой сорванцов?!» Как обычно, бывают они алчными, хищными, цепкими и жестокими. Кузьменко не хотелось причислять Петрушкина к одному из этих видов. Майор не любил ярлыки.

Он понимал Петрушкина: как ему не горевать? Человек пожилой, инвалид. В таком возрасте очень нужно, чтобы тебя кто-то ждал. А ближе жены никого не остается. Где-то сложил голову отец, где-то на кладбище спит мать. Да и сам уже старше отца. Вот и ищешь плечо, на которое можно опустить усталую голову. Майор понимал Петрушкина и не осудил за слезы. Пододвинув посетителю коробку папирос «Казбек», предложил:

— Курите. Я всегда курю алма-атинские. Другие кажутся безвкусными, дерут горло и не приносят удовольствия.

Петрушкин деликатно отодвинул пачку.

— Дорогая вещь, товарищ начальник. Не всякому это по желанию дается. Карман подсказывает, кому что курить. Конечно, для курящего лучше папирос нет. А я с малых лет всякого насмотрелся, жизнь-то не очень ласкова была, всяко приходилось, поэтому к дорогим штукам привычки не имею. Махорку в дым обращаю. А у этих штучек ни запаха, ни вкуса не могу различить. Так что извините меня, товарищ начальник, свой табак закурю, — и Петрушкин, достав из кармана махорку, стал скручивать цигарку.

Майор не торопил его, ждал, что он заговорит снова, и оказался прав; выдохнув едкий клуб дыма, Петрушкин сказал:

— Человеку трудно забыть привычку. Не такая это штука, чтобы в окно можно было выкинуть. Ах, старуха, старуха, как она готовила! Я сам большой любитель косточки погрызть. Она об этом всегда помнила и частенько жарила грудинку. А работница была да кулинарка! Сам-то я работаю на мясокомбинате, сторожевые псы в моем ведении.

— А почему вы ее старухой называете? Она старше вас?

— Самую малость, всего на три-четыре года старше. Я-то ее уж не девушкой брал. Бросил ее тот, первый-то. Время было трудное, послевоенное, сами знаете. Вышел я из госпиталя совсем тощий — ветром от столба к столбу бросает. В молодости падучей страдал. Все к одному. Стала меня снова навещать эта падучая. Куда мне в моем положении бабу выбирать да кобениться? А тут готовая постель. Я и напросился сам. С самого начала ее ласково «старухой» звал. Так и повелось как-то.

— А где вы сейчас живете? В том же доме, что Матрена Онуфриевна выстроила?

— Оттуда мы съехали. В прошлом году новый дом отгрохали. Старые хоромы Матрене жалко стало ломать — и глаз привык, и сердце прикипело, так мы их под кладовые использовали. Летом там обедаем и сумерничаем, чтобы в новом доме мух не заводилось.

Майор смял окурок в пепельнице и сказал:

— Мужчины — народ сердитый. Из-за пустяка иной раз кипим, рвем и мечем по мелочам, бывает, воду в ступе толчем. Может, вы тоже невзначай обидели чем жену свою, а?

Петрушкин удивленно посмотрел на майора:

— Я?! Матрену?! Господь с вами! И говорить такое грешно. В другой раз я бы и обидеться мог за такие слова. Но вам невдомек... Эх, как мы жили! — он отвел взгляд и тяжко вздохнул. — Вы можете себя на мое место поставить? По сравнению со мной вы молоды. Нынешней молодежи трудно понять стариковское сердце. Жизнь кончается, когда уходит от тебя последний близкий человек. Остается одиночество, а оно — все равно, что смерть. Ты еще цепляешься, скользишь по жизни, зацепиться не за что, опереться не на кого, потому как ни сына, ни дочери, ни внучат нет под рукой. Так могу ли я обидеть человека, который пригрел и выходил меня, поставил на ноги? Не легче ли самому лечь и умереть? — Петрушкин нахмурился и опустил голову. Тяжелые слезы затерялись в бороде.