Петрушкин вздрогнул, услыхав голос майора, побледнел, изменился в лице. Какой-то миг он смотрел на него озадаченно, потом лицо его плаксиво сморщилось, он стащил с головы кепку и часто закивал.
— Здоровье, говорите? Какое может быть здоровье у такого человека, как я, товарищ начальник? Кусок в горле застревает, такая вот жизнь, — он засунул поглубже в карман пустой рукав, сполз с заскрипевших досок и подошел к Кузьменко. Собака, ворчавшая рядом, стала наскакивать на пришельца, норовя ухватить за ногу.
— Пш-ш-шла-а! Проклятая! — крикнул Петрушкин, притопнув ногой. Собака боязливо отскочила.
Петрушкин продолжил.
— Странно чувствую себя. Что-то жжет и жжет так, что больно дышать. Хочется уйти, куда глаза глядят. Ищешь чего нет. Или такое вдруг бешенство охватывает, что в глазах туман стоит алый, а сил справиться с этим отчаянием не хватает. Все раздражает, даже привычный лай этой вот собаки.
Петрушкин достал из кармана кисет, свернул цигарку, ловко действуя одной рукой, прошелся по краю бумаги языком. Неторопливо глотнул дым, выпустил клуб и снова заговорил:
— Какой мужик бабе своей цену знает? Встретишь какую-нибудь случайно, думаешь, мечту нашел. Хочешь всего себя, с душой и потрохами, ей отдать, а про жену забываешь, — он горько усмехнулся, покачал головой, — но все это оказывается обманом. С того дня, как пропала моя Матрена, понял я, какой одинокий и старый человек Андрей Петрушкин.
Кузьменко взяло сомнение: «Почему он о других женщинах заговорил? Может, Глафира Данишевская сумела оповестить его по телефону?».
— У Матрены Онуфриевны были подруги среди соседок? Может, с ними стоит поговорить? Помочь могут, а?
— Старушка моя по природе своей человек замкнутый. Не замечал я, чтобы она с соседями особенно хороводилась. Правда, Глафира — есть такая у нас соседка — бывало, захаживала. Бойкая бабенка. Пригласил я ее как-то домой, так Матрена такой скандал устроила!
— Вы, наверное, не думали, что Матрена Онуфриевна дома?
— Что вы?! Знал, конечно. Если бы что плохое было на уме, то разве привел бы Глафиру домой? Женщины, они всегда во всем плохое видят.
— Как же все это произошло?
— Обыкновенно. Долго рассказывать. В прошлый праздник, кажется, случилось. Да, точно в праздник. Дали мне премию за то, что я, значит, собак хорошо обучаю. Рад я был, это верно. Казалось, все люди знают и радуются вместе со мной. Шел домой веселый, в душе музыка, а навстречу из пивной Глафира выходит. В пивной водку обычно не продают, но для знакомых она находится — в пиво доливают потихоньку. Мы с ней сначала по соточке выпили, потом еще... А что бывает с человеком, когда он пиво с водкой мешает? Не помню, как дома очутился. Зело хмелен был. Просыпаюсь, в доме никого. Оказывается Матрена к соседям ушла ночевать. Едва потом старушку уговорил вернуться...
Долго еще рассказывал Петрушкин, Кузьменко терпеливо слушал, надеясь, что, может быть, выплывет какая-нибудь деталь, подробность, за которую можно зацепиться. По словам Петрушкина, Матрена Онуфриевна была женщиной одинокой. Из родственников никого не имела. В тот год, когда они поженились, захаживала к ним одна женщина, за родственницу себя выдавала, за троюродную сестру. Потом отношения между ними испортились, и та женщина ходить перестала. Живет она где-то в Киргизии. Матрену Онуфриевну попрекала, бывало, тем, что она бесплодная. Та очень обижалась и надолго замыкалась в себе. Может, отсюда и нелюдимость ее? Боязнь новых насмешек, нечаянных обид?
— А мне что? Мне, чтобы веселая была женщина. Ничем ее старался не обидеть. Про детей вообще помалкивал. Что поделаешь, коли бог не дает? К вам у меня одна только просьба: найдите мне ее, скажите, где моя Матрена. Все! Все, что есть у меня, все добро мое отдам за эту весть. Только одно и прошу...
— Успокойтесь, Андрей Алексеевич, возьмите себя в руки. Не было еще случая, чтобы мы не доводили поиска до конца.
Петрушкин разрыдался. Кузьменко посмотрел на него с подозрением: «А не дурачит ли он меня в самом деле? Что-то слез слишком много!». Но Петрушкин плакал искренне.
— Крепитесь! — сказал майор ему на прощание.
Покинув мясокомбинат, Кузьменко вернулся в поселок. Там он поговорил с соседями Петрушкиных. В конце дня отправился с себе в управление. Дорогой, забывшись, пробормотал: «Без меня и шагу не ступала». Майлыбаев удивленно посмотрел на него:
— Вы о чем, Петр Петрович?
— Что? А-а,-а, это так, Петрушкина слова вспомнил. Сам Петрушкин это признает. Куда же она могла скрыться?
— Они в поселке живут давно. Кроме Глафиры, никто к ним и носа не сует. Загадочно и странно.
— Скупые люди бывают нелюдимыми, может, они из таких?
— Перед ее исчезновением в доме у них кто-то побывал, — сказал Талгат.
— Что за человек? Кто сказал? — оживился майор.
— Данишевская видела. Низкорослый, с отвисшим животом и большим крючковатым носом. Косолапый. Передние зубы золотые. Лысый.
Кузьменко задумался.
— Петрушкин очень угнетен, переживает, — сказал он наконец, — не стоит к нему сейчас лезть с расспросами о госте. Давайте-ка в первую очередь старушку искать, своими сомнениями займемся позже.
— У жизни есть в запасе очень много загадок, о которых мы и не подозреваем, — отозвался Талгат. — Как вы думаете, Петр Петрович, чем кончится эта история?
— Трудно сказать заранее. Но, думаю, хлопот это дело доставит немало.
Майлыбаев молча кивнул, соглашаясь с майором. Он снова вспомнил разговор с Данишевской. Перед глазами стоял субъект с круглым животом, хищным носом и кривыми ногами.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
После поездки в поселок прошла неделя. Большой город, отпраздновав шумный, веселый, богатый впечатлениями майский праздник, снова вошел в привычную, размеренную колею трудовых будней. Но отсвет большого праздника все еще лежал на его лице. На улицах трепетали флаги, на фасадах домов алели лозунги. Они казались еще ярче от моря солнечных лучей. Дети все еще носили в своей душе этот праздник, не в силах расстаться с ним ни на миг. Они пускали в небо разноцветные шары и восторженными глазищами следили за их полетом ввысь, туда, куда стремились они сами в своих мечтах. Они звонкими голосами спорили, чей шар лучше. Откуда-то доносилась музыка — словно это заблудился последний в мире военный оркестр, который должен был проводить по домам пограничное войско. Мир — он всегда прекрасен, как и весна.
Кузьменко сидел в прохладной комнате за бумагами. Встав, он подошел к окну, распахнул створки. Улица дохнула на него зовуще и горячо. У него расслабились мышцы, на душе стало необыкновенно легко. Он только сейчас заметил, что тонкие топольки покрылись первой листвой, свежей травой украсилась земля. Еще не раскрывшиеся цветы раскачивались на ветру, тянулись к солнцу. Стояли погожие весенние дни, каждый из которых сам по себе создан для праздника. Ко есть будни, и они, только они и порождают веселые праздники. Люди давно сбросили колючие пальто, стали добрее, доступнее, общительней. Кто-то вдали наигрывал на гармони, кто-то подпевал...
Каждый год в такую вот весеннюю пору любил он выезжать по выходным в горы. Во всех этих вылазках его неизменным спутником был сын Сережа — Длинный Карабин, Оцеола — вождь Семинолов, гроза прерий, следопыт, храбрец, великодушный охотник. Он сам заранее определял маршрут и план отдыха, сам заботился о снаряжении экспедиции. Кузьменко с удовольствием отдавал себя заботам сына, беспрекословно повиновался ему, наслаждался покоем и тишиной. Было так приятно ступать по мягкой хвое, вдыхая терпкие запахи смолистых шишек и бледных грибов. Было так покойно и надежно прислониться к коричневой груди могучей тянь-шаньской ели и, закрыв глаза, слушать гудение изумрудных и золотистых жучков, ворчливое пение реки, крики чернофрачной сороки, похожей на суетливого распорядителя танцев...
Из таких поездок он возвращался отдохнувшим, бодрым. Но на этот раз Сережа не приставал к нему с просьбами о походе. Сын уже умел понимать, когда отцу не до гор. Все последние дни отец был занят какой-то неотложной работой, сидел за бумагами даже по ночам.