Хлынувший из темной, затянувшей все небо тучи ливень затруднял видимость на расстоянии нескольких шагов, но был Маркосу на руку, поскольку не позволял людям высунуть носа из избы, смывал следы, давал возможность незамеченным подойти к бункеру. Он даже пожалел, что отпустил коня: на лошади он был бы на месте скорее.

Подгоняемый растущим беспокойством за судьбу раненого брата, Маркос пробирался полями в сторону Корысин. Он был уже почти у Побикр, когда ливень начал стихать. На некоторое время ему пришлось затаиться во ржи, так как по проселочной дороге в направлении Радзишева медленно двигались три военных грузовика. Когда опасность миновала, он продолжил путь и через час добрался до рощи, в которой находился их бункер. Схрон был устроен хитроумно и отлично замаскирован. Вход в него располагался под раскидистым кустом терновника, на склоне глубокого оврага, по дну которого протекал маленький ручеек. Братья почти целый месяц выдалбливали бункер в обрывистом склоне оврага и уносили глину в мешках как можно дальше от этого места. Стены, потолок и пол своеобразной пещеры они укрепили кругляком, а вентиляционное отверстие, служившее одновременно запасным выходом, вывели наверх, в густые заросли папоротника. Спали на соломе, а для освещения подземелья использовали свечи и карманный фонарик. Роща представляла собой жалкое зрелище — немного ольшаника, несколько березок и старых уродливых сосен. Не было в ней ни грибов, ни ягод, поэтому сюда почти никто не заглядывал. Солдатам и в голову не могло прийти, что в таком невзрачном месте кто-то мог надолго укрыться.

Маркос подошел к бункеру. Как он и ожидал, братья уже были на месте. Он понял это, увидев привязанных к березкам лошадей. У братьев был отработан сигнал. Достаточно было постучать условное число раз по стволу растущей над самым бункером высокой сосны, как глухое эхо давало знать привыкшим к постоянной бдительности его обитателям, что пришли свои. И на этот раз Маркос воспользовался таким сигналом.

Встретить его вышел Рейтан.

— Что с Рымшей? — спросил Маркос.

В целях конспирации они даже в разговорах между собой вместо имен употребляли клички. В ответ Рейтан только махнул рукой и спустился к ручейку, чтобы отмыть руки от запекшейся крови.

— Куда его ранило?

— В живот. Вряд ли выживет. Мечется все время, стонет.

— А сейчас?

— Кажется, уснул. Дал ему немного спирта, укутал чем только мог.

— Что будем делать?

Рейтан пожал плечами:

— Закурить найдется?

Маркос порылся в карманах:

— Все намокло.

— А спички?

— Тоже.

— Черт возьми! Ну так что же будем делать? — на этот раз уже Рейтан беспомощно спросил Маркоса.

— С ним?

— С ним, с нами… Надо же что-то делать, черт побери.

Маркос ничего не ответил. Тем временем солнце, пробившись сквозь тучи, теплым пятном легло на обросшие лица братьев. Рейтан зажмурил глаза. Маркос, раздвинув руками колючий терновник, пролез в бункер. После солнечного тепла в лицо пахнуло сыростью и холодом. Слышно было учащенное, хриплое дыхание раненого. Освоившись с темнотой, Маркос подошел к брату, приложил ладонь ко лбу — тот весь горел, кровь резкими толчками пульсировала в висках, глаза были закрыты. Он спал беспокойным сном тяжело раненного человека. Живот был перевязан разорванной на полосы нижней рубашкой. Намочив в стоявшей рядом кружке с водой тряпку, Маркос положил ее брату на лоб. Это, видимо, принесло ему облегчение: он перестал хрипеть.

В бункер протиснулся Рейтан:

— Спит?

— Спит.

— Послушай, Маркос, а может, попытаться найти доктора?

— Тише, он спит. Давай вылезем наверх.

Братья выбрались из бункера. После грозы солнце палило с удвоенной силой. На сосне трудолюбиво постукивал дятел.

— Доктора, говоришь? А где ты его возьмешь? И вообще-то, чем он сможет ему помочь? Уж если пуля попала в живот, надеяться не на что.

— Это верно, но все же… Только вот где найти доктора?

— Возле Побикр я видел три грузовика с солдатами. Там, наверное, сейчас облава. И милиция всюду шныряет.

— А Молот не успел даже шелохнуться. Сукин сын, так уделать парня! Что теперь мать скажет?

— А может, отвезти его домой?

— Но как?

— Да, ничего не поделаешь. Он говорил тебе что-нибудь?

— Кто, Рымша?

Маркос кивнул головой.

— Вначале держался, а потом… Должно быть, у него начались сильные боли. Ксендза просил позвать. Умолял спасти.

— Черт побери, а тут, как назло, такая погода! Дождь кончился… Приход отсюда недалеко, если до вечера продержится, то приведем ему ксендза.

— И мать надо было бы привести, обязательно. Вот уж будет убиваться.

— Что поделаешь. Такая наша доля.

Из бункера донеслись тихие стоны. Братья влезли в темную нору.

…Вечером, невзирая на опасность, Рейтан привел в бункер ксендза Патера. Рымша лежал без сознания. Пошептав молитву и совершив соборование, ксендз хотел поскорее уйти, но они не отпустили его. Может быть, Рымша еще придет в сознание. Пусть убедится, что братья выполнили его просьбу. Добитко хорошо знали, что ксендз Патер был знаком и с Рейтаром, и с Молотом. Через надежного связного он несколько раз присылал Молоту сигареты и даже габардин на брюки. Волей-неволей перепуганному ксендзу пришлось сидеть в затхлом бункере, бормотать молитву и ждать. Рейтан же постоянно менял раненому компрессы. Он остался один, так как Маркос, после того как Рейтан привел ксендза, отправился в Чешанец за матерью.

Костел опустел. Церковный сторож давно погасил последние свечи. Только старая женщина продолжала стоять на коленях на каменном полу. Каждый день, ранним утром и поздним вечером, она проводила здесь долгие часы. Спешить ей было некуда, да и не к кому — в доме никого, целые сутки в полном одиночестве, в окружении лишь глухих стен, не с кем даже словом обмолвиться.

Ноги женщины от долгого стояния на коленях на холодном полу онемели. Опираясь на палку, она с трудом встает и в последний раз крестится. Идет по уснувшему городку; даже бродячие собаки, привыкшие к ее ночным и предутренним хождениям, уже не лают на нее. Входит в дом. Жадно выпивает кружку тепловатой воды, крестится перед образами и тяжело опускается на лавку. Лампу не зажигает, довольствуясь только лунным светом, проникающим через маленькое окошко. Вдруг она вздрогнула. Кто-то тихонько постучал, но так, чтобы можно было услышать, потом еще и еще раз. Так стучали только ее сыновья, когда изредка кто-то из них отваживался прокрасться к дому. Чаще всего приходил младший, самый несносный, но и самый любимый, самый ловкий. Она приоткрыла окошко, но на этот раз узнала голос старшего сына:

— Мама, выйдите огородами в поле. Я буду ждать вас у ивы.

— Хорошо, сынок, хорошо. Бегу.

Она еще слышала шелест растущей под окном смородины, а потом как можно тише затворила окно. Быстренько вынула из шкафчика заранее приготовленные кусок соленого сала, круг сухой колбасы, несколько кусков сахара, завернула все это в тряпицу и вышла из дома. Постояла немного в тени стены, огляделась, прислушалась и, не заметив никого поблизости, крадучись направилась через огород к указанному сыном месту встречи. Этой осторожности она научилась давно: сыновья ее учили, да и сама она знала, что так надо, чтобы люди Элиашевича не выследили их.

К старой Добитко заходили иногда милиционеры и даже люди из органов безопасности. Придут, поговорят о том о сем, но обязательно в начале или в конце разговора поинтересуются: где сыновья, почему она не уговорит их явиться с повинной.

Раза два заявлялись к ней неожиданно солдаты, устраивали обыск, перетряхивали все вокруг, искали сыновей, оружие. Однажды даже сам Элиашевич нагрянул к ней.

Она что-то делала в палисаднике. Помнится, пионы тогда еще цвели. Вдруг перед домом останавливается машина, из нее вылезает Элиашевич, открывает калитку и входит в палисадник. Она оторвалась от грядки, выпрямилась, вытерла руки о подол, смахнула пот со лба, смотрит и ждет. Она ведь знает Элиашевича еще с детства. Его отец кузнецу Добитко доводился кумом. Элиашевич подходит, здоровается: