Один из слуг, который сопровождал меня и смеялся вместе со мной, поспешил рассказать Мерси о том, что произошло. Когда Мерси пожаловал в мои апартаменты, я сразу же догадалась по его строгому взгляду, что он знает об обмане. Мое поведение причинило ему боль и страдания. Я сразу же выпалила:

— Значит, вы знаете, что я ездила на лошади?

— Да, — ответил он.

— Мне следовало сразу же рассказать вам об этом, — призналась я и добавила, защищаясь: — Все, кто видел меня, радовались тому, что я получила такое удовольствие.

— Я заслуживал бы оскорбления, — ответил Мерси в своей торжественной манере, — если бы, как ты думаешь, присоединился к тем, кто был в восторге от этого. Я глубоко обеспокоен тем, как обстоят твои дела, и могу только сожалеть о твоем поведении, потому что, если случится что-нибудь, что принесет вред тебе, императрица будет в большом горе.

Как обычно при мысли о матушке я почувствовала страх. Я быстро сказала:

— Я чувствовала бы себя несчастной, если бы считала, что действительно обидела императрицу. Но, как вы знаете, верховая езда — любимое занятие дофина. Неужели я не могу делать то, что доставляет ему такое удовольствие?

Мерси ничего не сказал в ответ, а просто заметил, что он удаляется и оставляет меня поразмыслить над тем, что я натворила.

Я расстроилась и пожалела о своем поступке. Но потом я рассердилась. Все это было так глупо! Почему мне нельзя ездить на лошади, если мне этого хочется?

Тем не менее я была очень расстроена. Лишь одно четко запечатлелось в моей ветреной голове: моя матушка заботится о моем благополучии так, как больше никто в мире. Власть ее была настолько велика, что она предостерегала меня даже здесь, во Франции, точно так же, как она делала это в Вене. Конечно, она получала информацию обо всем, что я делала. Она писала мне, страдая из-за моих необдуманных поступков. Она допускала, что оба, и король, и дофин, могут дать свое согласие на то, чтобы я ездила верхом. По ее словам, они должны были «распоряжаться всем, что касается тебя». Но все же она была очень недовольна.

«Я больше ничего не скажу и постараюсь больше не думать об этом» — так закончила она свое письмо.

Матушка, должно быть, знала о том, какую роль сыграли во всем этом тетушки, потому что вскоре уже предостерегала меня относительно их:

«Придерживайся во всем нейтральной позиции. Желаю тебе быть более сдержанной, чем когда-либо, принимая во внимание возможные последствия. Не старайся узнать чужие секреты и не будь любопытной. Мне жаль, но я вынуждена сказать тебе: не доверяй никому, даже своим тетушкам, которых я очень уважаю. У меня есть причины, чтобы говорить так».

У нее действительно была очень веские причины. Возможно, даже более веские, чем она сама думала в то время.

Через год после моего замужества подобрали невесту для моего деверя Прованса. Она прибыла в Версаль в мае, так же, как и я. Ее звали Мария Жозефа Савойская. Мне она не понравилась с первого же взгляда, потому что была ужасно уродлива и совершенно лишена очарования. И это не только мое мнение. Прованс казался очень разочарованным. Все проводили сравнение между нею и мной. Это достигло ее ушей и привело в ярость. Я знала, что она ненавидит меня, хотя, будучи довольно умной, ловко притворялась, что это не так. Но мне было абсолютно безразлично, как она ко мне относится, потому что в то время я подружилась с принцессой де Ламбаль. Она оказалась мягкой и кроткой. Правда, аббат Вермон считал ее глупой. Дело было в том, что он не хотел, чтобы я слишком близко подружилась с кем-нибудь, кроме него самого. Я защищала принцессу от его нападок.

— У нее хорошая репутация, — сказала я, — чего нельзя сказать ни о ком другом при этом дворе.

— Возможно, завтра она потеряет это достоинство. Зато ее репутация глупой женщины только укрепляется с каждым днем, — парировал он.

Я посмеялась над ним, ведь мы были в очень дружеских отношениях.

У меня появилась еще одна подруга, и, хотя ему она тоже не нравилась, он уже не мог сослаться на ее глупость. Это была Жанна Луиза Анриетта Жене, работавшая чтицей у моих тетушек. Я часто встречала ее в их апартаментах, и меня привлекали ее спокойные манеры и довольно строгий вид. Это было влечение противоположностей. Я чувствовала, что, хотя она питает глубокое уважение к моим тетушкам и ко мне тоже, я ей вдобавок еще и нравлюсь.

Я спросила у короля, могу ли я также пользоваться услугами чтицы моих тетушек, и он сразу же ответил утвердительно. Так что мадемуазель Жене стала посещать и мои апартаменты, чтобы читать мне. Но я все же предпочитала беседовать с ней, потому что она знала так много историй о жизни при дворе, что, думаю, от нее я узнала больше, чем от кого-либо еще.

Моя новая приятельница была всего на три года старше меня, но казалась старше по крайней мере лет на десять, такой сдержанной и серьезной она была. Уверена, что матушка отнеслась бы к ней одобрительно. Иногда я думала о том, что благоразумная Жанна Луиза была бы гораздо более подходящей дочерью для моей матушки, чем я. Ее отец служил в министерстве иностранных дел, и его заметил герцог Шуазельский. Так Жанна Луиза получила место при дворе. Она была прилежной девочкой, удивлявшей всех своими познаниями. Одним из главных ее достоинств была очень четкая дикция. Другим ее достоинством была способность целыми часами без перерыва громко читать. Так она стала чтицей у моих тетушек.

Ей было пятнадцать лет, когда она появилась при дворе. Я любила слушать рассказ об ее первых впечатлениях. Я отвлекала ее от книги и говорила:

— Ну а теперь, мадемуазель чтица, я бы хотела послушать ваш рассказ.

Она, колеблясь, закрывала книгу. Вид у нее при этом был очень виноватый, но я знала, что на самом деле она любила болтать не меньше меня.

— Расскажи мне о твоем первом дне при дворе, — однажды попросила я.

Она рассказала мне, как в тот день она пришла в кабинет своего отца, чтобы попрощаться с ним, и как он плакал, увидев ее в придворном наряде.

— Я впервые надела тугой корсет и длинное платье с кринолином. Мое бледное лицо было покрыто румянами и пудрой. Это было необходимо как неотъемлемая часть придворного этикета, обязательного даже для такой скромной особы, как я.

— Этикет! — пробормотала я. Мои свободные и непринужденные манеры шокировали ее, а я засмеялась.

— Мой отец — очень благоразумный человек. Теперь я понимаю это лучше, чем раньше. Он сказал мне: «Принцессы полностью используют твои таланты. Великие люди умеют снисходительно расточать похвалы, но не позволяй, чтобы их комплименты вызвали у тебя излишнюю гордость. Будь настороже. Как только на тебя обратят слишком большое внимание, можешь быть уверена, что сразу же приобретешь врагов. Клянусь, если бы я только мог найти для тебя другую работу, я ни за что не стал бы подвергать тебя опасностям жизни при дворе».

Я находила очаровательной ее манеру произносить слова. Она рассказывала о дне своего появления при дворе. Тогда двор был в трауре по королеве Марии Леджиньске. Во внутреннем дворе стояли кареты, запряженные лошадьми, над которыми колыхались большие черные перья, с пажами и ливрейными лакеями с их украшенными блестками черными бантами. Королевские апартаменты были задрапированы черной тканью, а кресла закрыты накидками, украшенными траурными черными перьями.

Жанна Луиза заставила меня по-новому взглянуть на короля, заметив как-то:

— Он самая внушительная фигура, которую я когда-либо видела. Пока он говорит с тобой, его глаза все время прикованы к тебе.

Я кивнула, соглашаясь с ней.

— Несмотря на красоту его черт, он внушает нечто вроде страха.

— Я не чувствовала никакого страха, — импульсивно отреагировала я.

Она улыбнулась своей тихой спокойной улыбкой.

— Ведь вы — дофина, мадам. А я — всего лишь чтица.

— Говорил ли он с тобой?

— Да, дважды. Как-то утром, когда он собирался ехать на охоту, я была в апартаментах принцесс. Он пришел к мадам Виктории и спросил меня, где Coche. Я была смущена, так как ничего не знала о прозвищах, которыми он их называл. Потом он спросил, как меня зовут. Когда я назвала свое имя, он произнес: «А, вы — чтица! Меня уверяли, что вы очень ученая и знаете пять языков».