Внизу, во внутреннем дворе, лошади нетерпеливо били копытами, а слуги ожидали приказаний. Они все ждали и ждали. Дождь изливался потоками, и женщины из Парижа обмотали головы юбками, чтобы защититься от дождя. Они выкрикивали друг другу непристойные замечания, и все их слова были о королеве.

И вот они уже в Версале… Замерзшие, промокшие, злобные да еще опьяненные, потому что по пути они совершали налеты на винные магазины.

Вслед за толпой ехал Лафайетт с Национальной гвардией. Мы не были уверены в том, что он собирался сдерживать их. Мы никогда не были уверены в Лафайетте. Кроме того, его действия всегда были запоздалыми и потому неэффективными. Мы подозревали, что он вовсе не был так уж страстно увлечен этой революцией, хотя и сделал все, что мог, чтобы вызвать ее. Его вдохновляли американские идеи и идеалы. Несомненно, его воображение рисовало ему непродолжительный конфликт, а затем — новую нацию, построенную на останках старой, где расцветут свобода, равенство и братство. Но теперь он имел дело не с отрядом колонистов, сражавшихся за идеалы свободы. Его армия состояла из агитаторов и проституток, мужчин и женщин, вскормленных на зависти. Они все время требовали крови, но не потому, что желали свободы, не потому, что хотели построить новый образ жизни, а потому, что жаждали мщения. Лафайетт был человеком чести. Должно быть, он осознавал это. Он знал, что возбудил ярость у похоти, жадности, зависти, лени, алчности, гнева и гордости — у всех семи смертных грехов. Полагаю, ему было нелегко.

Но сам тот факт, что там была Национальная гвардия вместе со своим командиром, говорил о том, что это был необычный штурм. За всем этим скрывалась определенная цель. И если цель женщин состояла в том, чтобы убить меня, то целью гвардейцев было доставить короля в Париж.

Город окутал туман. Он просочился во дворец. Его клочья висели повсюду, словно серые призраки. Нападающие уже окружили нас. Я слышала, как они скандировали: «Du pain. Du pain»[132].

Потом я услышала свое имя. Они требовали королеву. Они хотели насадить ее голову на пику. Они собирались сражаться за мое тело. Они сделают кокарды из моих внутренностей. Они вырвут мое сердце и отнесут его в Париж. Они перережут мне горло своими мясницкими ножами. Они затолкают мне в глотку черствый хлеб, который они вынуждены есть, и заставят меня съесть его, прежде чем задушить меня.

Я старалась думать о своей матушке, которая учила меня, что я никогда не должна бояться смерти. Когда она придет, я должна приветствовать ее, потому что она означает конец всех земных печалей. «О, моя матушка, как я рада, что ты не дожила до того, чтобы увидеть этот день!» — думала я.

Я думала о своих детях. Несомненно, они не принесут им вреда. О боже, что же будет с нами?

Спокойствие короля помогло всем нам. Он отказывался верить, что его добрый народ может принести вред кому-нибудь из нас. Они не сделают ничего плохого даже мне, ведь они знают, как это огорчит его. А когда они сказали, что пошлют делегацию женщин, чтобы вести переговоры с ним, он заявил, что будет счастлив принять их.

Для переговоров с королем, были избраны пять женщин. В качестве своей представительницы они выбрали Луизон Шабри, цветочницу необыкновенной красоты. Она, несомненно, была хорошо упитанна. Таким образом, было очевидно, что не все парижане голодали.

Я поняла, что это — самоуверенное создание. Однако оказавшись лицом к лицу с королем с его учтивыми манерами, она была смущена и лишилась дара речи. Ведь даже Луи, хотя он был так не похож на своего деда, все же унаследовал в некоторой степени ту ауру, которая окружала его предков. Самоуверенная Луизон вдруг осознала, что она находится в присутствии королевской особы. Она могла только таращиться на него в изумлении и бормотать: «Хлеба, сир!» Возможно, этот долгий марш под дождем был слишком труден для нее, или же ею овладело волнение, но она вдруг потеряла сознание и упала бы, если бы король не подхватил ее.

Он позвал своего врача, и девушку привели в чувство. Потом он поговорил с ней о ее несчастьях, и единственное, что она могла — это смотреть на него своими округлившимися от изумления глазами и бормотать: «Да, сир! Нет, сир!»

Ах, если бы с ними со всеми можно было так же легко справиться, как с Луизон?

Король сказал ей, что считает себя маленьким отцом своего народа и что его единственное желание состоит в том, чтобы сделать их счастливыми и чтобы все они хорошо питались. Разумеется, она поверила ему и уже была готова без дальнейших церемоний изменить своим революционным идеям и сделаться верноподданной. Когда она уходила, Луи пылко поцеловал ее. Я впервые видела, что он целовал женщину с удовольствием. Он даже пошутил, сказав, что благодаря этому поцелую игра стоит свеч. Игра стоит свеч! Я задумалась. Стоит видеть эту завывающую толпу у наших ворот? Стоит потерять корону? Временами я думала, что его апатичность объяснялась физическим бессилием. Разве мог нормальный мужчина оставаться столь спокойным перед лицом такого беспрецедентного несчастья?

Луизон вернулась к своим подругам. Никто из нас не мог представить себе, как они восприняли ее отчет о беседе. Между тем приближалась ночь. Женщины сняли юбки — как они сказали, для того, чтобы высушить их — и смешались с солдатами, которые, как предполагалось, должны были охранять дворец.

Этот нелегкий день перешел в столь же нелегкую ночь.

Сен-При и Аксель желали немедленных действий. По их мнению, было глупо оставаться.

Луи начинал понимать, что нам следовало уехать в Рамбуйе — не только мне и детям, но также ему самому и оставшимся членам семьи.

Он взял меня за руку и произнес:

— Ты права, мы не должны разлучаться! Мы поедем вместе!

Я поспешила в апартаменты детей.

— Мы уезжаем через полчаса. Держите детей наготове! — сказала я мадам де Турзель.

Но, когда я говорила это, вошел один из слуг короля и сказал мне, что бегство теперь уже невозможно, потому что толпа уже в конюшнях. Они не позволят экипажам выехать.

Я готова была расплакаться. Еще раз мы проявили нерешительность — и проиграли. Я попросила мадам де Турзель не беспокоить детей и вернулась в апартаменты моего мужа. Аксель был рядом со мной. Он больше не мог сдерживаться. Он схватил меня за руку и сказал:

— Ты должна приказать мне, чтобы я вывел лошадей из конюшни! Они могут понадобиться мне, чтобы защитить тебя.

Я покачала головой.

— Ты не должен рисковать своей жизнью ради меня! — сказала я ему.

— А ради кого же еще?

— Ради короля! — предложила я и прибавила, пытаясь облегчить ту сильную боль, которую он чувствовал, ясно показывая это: — Я не боюсь. Моя матушка учила меня не бояться смерти. Если она придет ко мне, думаю, что встречу ее мужественно.

Он отвернулся. Он твердо решил спасти меня. Но как могла любовь одного человека спасти меня от этих воющих мужчин и женщин, стремившихся уничтожить меня?

Около полуночи в Версаль прибыл Лафайетт. Расположив своих людей на плацдарме, он пришел во дворец, чтобы встретиться с королем.

Он вошел к нам в театральной манере. Я часто думала, считал ли себя мсье де Лафайетт героем революции, с минимумом насилия осуществляющим реформы, в которых, как он полагал, нуждалась страна! Он произнес высокопарную речь о том, что он готов служить королю и пожертвовать собственной головой, чтобы спасти голову его величества. На это Луи отвечал, что генерал может не сомневаться, что ему всегда приятно встретиться с ним и с его добрыми парижанами. Он просит генерала передать им это.

Генерал спросил его, можно ли позволить тем гвардейцам, которые дезертировали со своих постов и присоединились к Национальной гвардии несколькими неделями раньше, вернуться к выполнению своих прежних обязанностей. Это было бы жестом доверия.

Но какие могли быть жесты доверия по отношению к этим людям там, внизу? Все же я полагала, что оба они, и Луи и Лафайетт, верили в это.