— Мадам Кампан! — сказала я. — Мне посоветовали присутствовать на этом обеде, но я чувствую, что это было бы неблагоразумно. Я хочу, чтобы вы заняли одну из лож и сообщили мне о том, что там произойдет.
Она сказала, что возьмет туда свою племянницу и потом даст мне точный отчет обо всем.
Мой муж уехал на охоту. Меня изумляло, что перед лицом всего происходящего он упорно вел себя так, словно шла нормальная жизнь. Я сидела в детской комнате, потому что не хотела быть далеко от них в те минуты, когда опасность казалась ближе, чем обычно.
Я была там, когда пришла одна из моих служанок и сообщила мне, что солдаты ведут себя в самой лояльной манере и что герцог де Виллеруа, который возглавлял первую компанию — компанию охранников — пригласил всех присутствующих выпить и предложил четыре тоста: за короля, за королеву, за дофина и за королевскую семью. Все выпили за это, и хотя кто-то предложил тост за нацию, на это не обратили внимания.
Когда служанка рассказывала мне об этом, вернулся с охоты мой муж, и я попросила ее рассказать ему то, что она уже рассказала мне.
— Возможно, нам будет лучше показаться там, — сказала я. — Если мы не сделаем этого, они подумают, что мы боимся, а это, вероятно, будет хуже всего.
Он согласился со мной. Во всех наших несчастьях я еще ни разу не видела, чтобы Луи выказывал хотя бы малейший страх за нашу безопасность. Я послала за мадам де Турзель и попросила ее привести ко мне обоих детей.
Дофин был очень взволнован.
— Мы идем повидаться с солдатами! — сказала я ему.
Для него ничто не могло быть приятнее, чем это. Он с радостью был готов встретиться с солдатами. Он подумал, что Муффле, наверное, тоже хотелось бы увидеть их, но я сказала, что в таком случае, как этот, Муффле не может пойти с нами.
Мы направились в театр и появились в огражденной ложе, обращенной в сторону сцены. Наступила тишина, а потом разразились приветствия.
— Да здравствует король! Да здравствует королева!
Да, даже «да здравствует королева»! Мое настроение поднялось так, как не поднималось уже давно.
Там, в театре, я почувствовала, что наше положение не было таким уж безнадежным, что у нас были друзья и что я позволила себе чрезмерно тревожиться из-за этих людей со свирепыми лицами.
Столы были расставлены в форме подковы и накрыты на двести десять мест. И за этими столами сидели солдаты, эти верноподданные солдаты, чьи дружественные возгласы заглушали немногие враждебные голоса.
— Они хотят, чтобы мы спустились на сцену! — сказал мой муж со слезами на глазах.
Его всегда глубоко трогало проявление любви его подданных.
Я подняла сына на руки и понесла его. Я не хотела, чтобы он слишком удалялся от меня. Мы сошли вниз, на сцену.
Веселье и восторг, которые испытывал дофин, очаровали солдат. Я поставила его на стол, и они выпили за его здоровье. Потом он прошелся по столам, соблюдая осторожность, чтобы не наступить на рюмки, и сказал, что любит солдат больше всего на свете — даже больше, чем собак. Он думает, что будет солдатом, когда вырастет.
Они были очарованы. Да и кто мог не быть очарованным им? Кроме того, там еще присутствовала моя прелестная Мусселина. Она была так счастлива, потому что думала, что теперь у нас будет все хорошо и что все тревоги последних месяцев остались позади.
Они начали напевать одну из популярных песенок тех дней, написанную композитором Гретри. Это была хорошая песня, проникнутая духом лояльности.
Как чудесно было стоять там и видеть триумф моего маленького сына, то восхищение, которое эти добрые люди испытывали к моей дочери, их верноподданнические чувства к королю и их любовь ко мне!
Как мне не хватало этого! Я молилась об еще одной такой возможности. Пусть все снова будет так, как раньше, и я буду работать вместе со своим мужем ради блага народа Франции!
В ту ночь я спала так спокойно, как давно уже не спала.
Утром я вызвала мадам Кампан и попросила ее дать мне отчет о том, что произошло.
Она сказала, что была удивлена, когда мы появились там, и очень растрогана, когда запели песню «О Ришар, о мой король», а вслед за ней — «Peut on affliger се gu’on aime»[131]?
— Но все же ты была не совсем довольна? — спросила я.
— Хотя многие приветствовали ваши величества, — сказала она мне, — но были и такие, которые поступили по-другому. В ложе, которая находилась рядом с той, которую занимали мы с племянницей, был один человек, который упрекал нас за то, что мы кричали «Да здравствует король!». Он сказал, что американские женщины стали бы презирать нас за то, что мы так громко чествуем одного-единственного человека. Он сказал, что его шокирует вид красивых француженок, у которых воспитали такие раболепные привычки. На это, мадам, моя племянница ответила, что все мы живем рядом с королем и что делать так — значит проявлять свою любовь к нему. Пусть этот человек лучше попридержит язык, потому что его нелояльность по отношению к такому хорошему королю ни на йоту не действует на нас.
Я рассмеялась.
— Ну разве это было не чудесно? Они так полны энтузиазма! Они любят нас и хотят, чтобы мы знали об этом. Мы видели так много врагов, что совсем забыли о друзьях.
Но она не была так благодушно настроена, как я. Моя милая Кампан, она всегда была настолько мудрее меня!
Происшедшее вызвало в Париже ужас. Памфлетисты, опасаясь, что многие другие также могут пожелать продемонстрировать нам свою дружбу, лихорадочно печатали свои листки. Марат и Демулен писали о том вечере так, словно это была какая-то непристойная оргия. Они заявляли, будто бы все мы топтали ногами трехцветный флаг. Не пришло ли время перерезать горло этой австрийке?
В столице все сильнее ощущалась нехватка хлеба. Невозможно было достать муки. «Они запасают нашу народную муку у себя в Версале!» — этот крик эхом отдавался на парижских улицах.
Впереди была зима — холодная и голодная. Ведь уже наступил октябрь.
Стояло послеполуденное время пятого октября. День был пасмурный, небо было покрыто облаками. Прерываясь время от времени, шел ливень. Я решила уехать в Трианон. Возможно, я немного порисую там. Может быть, меня навестит Аксель. Если бы нам удалось хотя бы немного побыть вместе, я нашла бы в себе мужество жить дальше. Я уже поняла, что тот банкет вовсе не был чудесным поворотом в ходе событий, как я заставляла себя верить. Я знала, что бунты продолжались и с каждым днем становились все более неистовыми. Не было конца ужасным рассказам о зверствах. Мы были в меньшей безопасности, чем неделю назад, и с каждым часом опасность, угрожавшая нам, увеличивалась.
Почему Луи не уезжал в Метц? Наверняка он понимал, что это было бы благоразумно. По временам я была уверена, что он согласен на это, но он все время колебался.
Поэтому я решила поехать в Трианон. Возможно, в перерыве между ливнями я пойду прогуляться к хутору, выпью стакан парного молока от моих коров или посижу в Храме Любви и помечтаю об Акселе.
О, Малый Трианон! Даже в тот серый день он был прекрасен. Я сидела в бело-золотой комнате и смотрела на свои сады. Возможно, у меня было предчувствие, что я больше никогда не увижу их.
Я ходила по дому и прикасалась к резной позолоченной обшивке из деревянных панелей. Я зашла в свою спальню. Она была целиком и полностью моей. Я вспоминала, как принимала там своих друзей и как мой муж, который всегда уважал мое желание побыть в уединении, приезжал ко мне в гости. Тогда мы передвигали стрелки часов на час вперед, чтобы он уехал пораньше и мы могли развлекаться без стеснений.