Кое-как уговорил обиженную толпу уже успевший раздеться Федор Волков. Дал слово впустить обездоленных в воскресенье в первую голову.
— А как ты нас узнаешь? — волновались в толпе.
— По-честному. Скажете: на первый раз не впустили, местов не было.
Недовольные понемногу разошлись.
Майков тащил всех комедиантов к себе, непременно желая угостить их после трудов праведных и «отменного триумфа». Федор отговорился за всех усталостью. Майков не сдавался. Обращался к дочерям и племяннице:
— Девицы, просите! Берите под руки триумфатов и тащите. Агния, Аглая, действуйте! Таня, начинай! Пригрозите, коли отказ последует, прекратить посещения хоромины ихней, сколь сие ни прискорбно нам — будет.
Старые девы жеманились, моргали белесыми ресницами, прятались одна за другую, хихикали.
Танюша, взволнованная и раскрасневшаяся, сделала шаг вперед, подняла светящиеся глаза на Федора и просто сказала:
— Почему вы приятность оказать нам не желаете, Федор Григорьевич? Дядя попросту, от всего сердца. И я прошу… Мы все просим вас и товарищей ваших.
Проговорила и покраснела до корня волос.
— Зело ценим радушие ваше, Татьяна Михайловна, и сестриц ваших любезных, и дядюшки. Уж вы извините нас. Устали дюже ребята. Взбудоражены и не подготовлены к визиту, столь для них необычному. Будьте снисходительны к нам на день нонешний. Как-нибудь в другой раз… — оправдывался Федор перед надувшимся и обиженным помещиком.
Майков взял слово со всех участвующих в воскресенье после представления быть непременно его гостями.
Уехали.
Молоденькая и очаровательная Танечка была чем-то вроде домашнего диктатора в семье вдового дяди. Ее мать, старшая сестра Майкова, была замужем за секретарем Московской синодальной конторы Мусиным-Пушкиным. Не за графом, а за нищим отпрыском одной из захудалых линий этого старинного рода. Отец скончался семь лет тому назад, когда Танечка была еще совсем маленькой девочкой. Бедный синодский секретарь, не имевший ни вотчин, ни поместий, он оставил после себя только небольшой домик в глуши Замоскворечья, да крохотную пенсию, на которую почти невозможно было просуществовать вдове с двумя девочками, из которых младшей, Грипочке, было всего два года, а страшен, Тане, девять лет. Мать Тани обратилась к богатому брату с просьбой взять к себе старшую сиротку Иван Степанович согласился, и вот Таня уже семь лет, как живет у него в Ярославле.
Девочка, благодаря простоте, сердечности и привязчивому характеру, вскоре стала совсем своей в доме. И не только своей, но чем-то таким необходимым, без чего трудно было представить скучный и пустынный Майковский дом. Добрый и праздный Иван Степанович, никогда не знавший как убить время, привязался к девочке. Еще более, но совсем по-особенному, полюбила Таню жившая в доме гувернантка девиц Майковых, мадам Луиза Любесталь. Стареющая француженка, роль которой у вдового помещика была значительно сложнее роли простой гувернантки, буквально изливала на девочку неисчерпанные во-время потоки своей материнской любвеобильности. Порывистая и взбалмошная француженка постепенно успела привить девочке многие черты, которые в ее положении были, пожалуй, и совсем излишними.
В воскресенье девицы Майковы притащили-таки воеводу на представление.
С воеводой прибыло человек десять его приближенных. Так как театр был уже полон, для почетных гостей натаскали стульев из серовского дома и устроили для них особый — «самый первый ряд», попросив кое-кого из смотрителей потесниться.
Прибытие на потеху важного воеводы, среди бела дня, на глазах у всего честного народа, необычайно подняло значение волковской затеи в глазах соседей и целого города.
Идя от ворот к театру с подхватившими его дочками Майкова, толстый воевода крутил головой «от острого духу» и зажимал нос платком.
Осмотрев неказистый «театр» снаружи, он заметил Майкову:
— Невозможно было в городу наигаже сарая выбрать. Сие вертеп какой-то…
На что Майков ответил:
— Оный вертеп необделанному самородному диаманту[18] подобен, — все сокровище не снаружи, а внутри сокрыто.
— Ну, краснобай, того… показуй тот диамант необделанный.
Почетные гости уселись. Началось представление. Воеводу вначале сильно мутило от кожного запаха. Он сопел, отдувался, но постепенно притерпелся и позабыл о всяких запахах. В течение спектакля об одышке редко вспоминал. Уже по окончании представления, выйдя на волю, очень довольный проведенным временем, постучал себя в необъятную грудь и сказал помещику:
— Полегчало как бы малость…
— То-то, старче, — обрадовался Майков. — Я тебе толковал: не сыскать лекарства пользительнее дубильных специй, они же и мертвых обращают в мумии нетленные.
Воеводу провожали до ворот весьма торжественно и компания Майковых, и смотрители всей молчаливой гурьбой, и часть наскоро разоблачившихся комедиантов.
— А ведь того… скажи на милость! — стоя у ворот, проверял воевода работу своих легких. — Как бы совсем отошло… Чудеса…
— Кричи виват комедиантам, воевода! — смеялся Майков.
— И закричишь, чего доброго, — с удовольствием отдувался воевода. — Слышь-ка, Степаныч… Ведь им бы того… для ради Мельпогениных утех… Ино како пристанище… показистей.
— Театр строить потребно городу, почтенный осударь наш воевода. Яко в столицах просвещенных, — полушутя, полусерьезно говорил Майков. — Ваша забота о сем, богоспасаемого града блюститель.
— В наказе того… не указано, — пыхтел воевода. — Не малые средства потребны.
— Собрать средства! А наказ я тебе дополню собственноручно…
— Подумать потребно, — заключил воевода, усаживаясь в добротную, поместительную колымагу.
— Обернешь дело сие — первым в империи будешь воеводой театральным, — кричал Иван Степанович вслед удаляющейся колымаге.
Таланты и поклонники
Выполнили обещанное. Всей компанией, прихватив Ивана Волкова и Григория Серова, собрались в гости к Ивану Степановичу.
Рабочие Волкова заартачились было, ссылаясь на простецкое свое одеяние, на что Федор сказал:
— Мы все простые. Или всем идти, или никому.
— Айда, айда, ребята! — сгонял гостей Иван Степанович. — Кто там еще? Все? Никого не забыли? Тронулись! Эх, музыки нет, упустили! С музыкой бы по городу…
Пошли пешком, в сопровождении огромной толпы ребятишек и мещан. Ребятишки орали:
— Кумедиянцев в сибирку поволокли! Клопов кормить! За то, что не пущали нас в киятру!
Проводили до самого дома Майковых. Остались ждать у сада. Полезли по заборам. Горланили:
— Дяденька-барин! И нам гостинцев давай!
Иван Степанович распорядился приготовить лукошко сушеных дуль. Вышел сам на крыльцо с работником. Разбрасывал дули горстями, кричал:
— Ну, мала-куча! Сие вам от комедиантов! Поднялась невообразимая возня. На дороге в клубах пыли копошились клубки орущих тел. Майков хохотал.
Длинный стол, застланный камчатными скатертями, был накрыт в саду, под парусиновым навесом, — в комнатах душно.
Гостей встретила мадам Любесталь. Она изящно расправила пальчиками свои пышные фижмы и сделала прибывшим общий глубокий реверанс. Такая необычная вежливость привела многих в немалое расстройство. Некоторые соображали, ответить ли француженке подобным же приседанием, или воздержаться. Федор Волков спокойно и с улыбкой раскланялся с француженкой. Остальные последовали его примеру. Первый выход в свет охочих комедиантов состоялся.
Мадам Любесталь было уже, вероятно, под шестьдесят, но она еще казалась гибкой и стройной особой. Она обильно пудрила волосы, румянилась и густо подводила глаза, носила на лице несколько кокетливо посаженных мушек. По-русски говорила уморительно, мешая два языка вместе.
Француженка сейчас же оценила Федора Волкова, завладела им, усадила около себя, называла уже «mon cher ami»[19] и отчаянно кокетничала. Впрочем, она делала глазки и расточала очаровательные улыбки решительно всем. Исключение составлял лишь Иван Степанович, с которым она обходилась достаточно холодно, а подчас и сурово до неприличия.