Кое-как оделся, закутался в свою красную епанчу и вышел, позабыв о завтраке.

День был такой же холодный. Федор с трудом сидел на лошади, кутаясь в епанчу. Началось последнее шествие. Перед Федором, как в тумане, мелькнула уже привычная картина торжества. Он плохо уяснял себе положение, распоряжался по привычке, как-то механически, все свое внимание и усилия направляя на то, чтобы усидеть в седле и не свалиться под движущиеся колесницы.

По окончании шествия Сумароков и Троепольский, заметив его состояние, общими усилиями сняли его с седла и внесли в квартиру Троепольских.

— Я доволен. Все кончилось как нельзя лучше, — проговорил Федор Григорьевич и почти сейчас же потерял сознание.

Это были его последние слова в тот день.

Болезнь Волкова протекала неожиданными скачками, удивительными и поражавшими медиков. Он то бушевал с необычайной силой, так, что с ним не могли справиться четверо взрослых людей, то впадал в длительные многодневные периоды полного покоя и безразличия ко всему окружающему.

Миновали все сроки для кризиса, а здоровье больного находилось все в том же неопределенном и угрожающем состоянии.

Врачи растерянно разводили руками, удивляясь необычайному течению болезни, путавшему все усвоенные ими теории.

Татьяна Михайловна, похудевшая от бессонных ночей, с лихорадочно поблескивавшими, ввалившимися глазами, просиживала целые ночи напролет у изголовья больного.

В долгие бессонные ночи Татьяне Михайловне иногда казалось, что болезнь и смерть Елены и болезнь Федора — это нечто цельное, единое и неразрывное, какой-то бесконечный гнетущий кошмар; что она сама, приобщенная к этому кошмару, сидит у ложа бесконечных страданий бессмысленно вот уже много-много месяцев и будет сидеть так же безмолвно и неподвижно до тех пор, пока ее собственное сердце не захлебнется от внутреннего излияния жгучих, непосильных, невыплаканных слез.

Во имя чего эти бессмысленные страдания? Кто их виновник и чем они могут быть искуплены?

В ночь на 4 апреля, уже под утро, Федор открыл глаза и сделал слабую попытку приподняться. Татьяна Михайловна, смотревшая в каком-то полузабытьи на его бескровное, но попрежнему одухотворенное лицо, встрепенулась и поправила нагоревшую свечу.

У Федора на лице блуждала слабая и, как показалось Троепольской, полунасмешливая улыбка. Свет свечи отразился во влажных зрачках сверкающими красноватыми бликами. Губы Федора еле заметно шевелились.

Татьяна Михайловна нагнулась к нему ближе:

— Тебе что-нибудь нужно, мой друг?

Федор медленно покачал головой.

— Ты ведь понимаешь меня, не так ли?

Федор кивнул утвердительно.

— И узнаешь меня?

Федор улыбнулся, еле слышно ответил:

— Да… конечно… Ты же моя насмешница… Елена…

Татьяна Михайловна улыбнулась болезненной и жалкой улыбкой.

— Ты шутишь, дружок… Я — Таня… Татьяна Михайловна…

Федор медленно покачал головой.

— Нет, Helene… Ты — хохотушка Helene… Ты и сейчас смеешься… Моя Таня умерла… Лет уже тринадцать… Я хочу заснуть… Не буди меня…

Федор устало закрыл глаза. Троепольская сидела и молча смотрела на него. По ее лицу непрерывными каплями сбегали крупные слезы.

Минуты через две Волков снова открыл глаза. Сказал громко и отчетливо:

— Канатчиков все пристает с «Гамлетом». А я хочу чего-нибудь бодрого и веселого… Улыбальной комедии… Слезы дешевы…

Это были последние слова Федора Волкова. Сказав их, он закрыл глаза и забылся. К полудню забытье перешло в вечный, непробудный сон. Ярославский комедиант лежал, полуоткрыв один глаз, и, казалось, чему-то насмешливо улыбался.