«Отправлю—ка я до него письмецо, — подумал Чичиков, — а что, очень даже возможно. Ведь явись я к нему безо всякого, то, не ровен час, спустит с крыльца, либо намнёт бока и будет в своей правоте. А эдак, хочет, не хочет, а письмецо прочтёт, пускай даже и из любопытства. И то сказать, у них ведь тут скука! А таковое письмецо, пускай даже и от злейшего врага, всё одно – развлечение. Ну, а там уж и поглядим…»

И не откладывая сего дела в долгий ящик, он уселся к столу и принялся сочинять послание к Тентетникову. Сочинение письма забрало у него без малого час, потому как многие строчки были им вымарываемы и переписывались заново, и многие же бумажные комочки белыми шариками ложились в корзину под столом. Но в конце концов усилия его увенчались переписанным набело листом, который он, кликнувши Петрушку, велел доставить по тому адресу в мещанской слободе, что вызнал давеча у полицеймейстера.

Надобно сказать, что послание ему удалось на славу, о чем мы, как знающие толк в сочинительстве, можем судить с уверенностью, а о том, что бедному Андрею Ивановичу не придётся сегодня скучать над чтением сего письма, утверждаем наверняка. Посему кажется нам уместным, не приводя всего содержания сего шедевра полностью, ограничиться беглым его пересказом, сводившимся ко следующему.

Во первых же строках послания Чичиков униженно просил Андрея Ивановича не рвать и не бросать посланного к нему письма, а не смотря на испытываемую им к Чичикову неприязнь, всё же прочесть его до конца. Засим следовал пассаж о том, что во всём произошедшем с Иваном Андреевичем вины Чичикова нет никакой. Имя же негодяя—доносчика ныне уж известно в Тьфуславльской губернии всякому, и это никто иной, как Вишнепокромов, который стараниями нашего героя был разоблачён. Тому уж отказано ото всех домов в губернии, он полностью разорён в делах своих и в имении, и ни сегодня—завтра сам окажется под судом, как уже оказывались и иные по его вине. Чичиков же, не желавший, чтобы доброе его имя пятнало какое бы то ни было пятно, а тем более таковое, как донос, все силы свои с той поры, как Андрей Иванович отправлен был по этапу, положил на отмщение злодею, дабы воздать тому по заслугам. Роль же Павла Ивановича в сем отмщении хорошо уж известна в губернии всякому и всякий же очень рад тому и стоит за Павла Ивановича горою, в чём собственно Тентетников может очень легко убедиться, ежели запросит о том у кого из своих тфуславльских знакомцев.

Далее Чичиков писал о том, что он якобы нарочно прибыл в Собольск для одной только цели: повидать Андрея Ивановича, дабы вымолить у того прощение, потому как ему не жить уж далее с тем позором, в коем он совершенно неповинен и для искупления коего в глазах дорогого своего друга предпринял он столькие усилия. В заключение письма он просил о встрече, обещая приехать до Тентетникова по первой же от него весточке, передавая к тому же поклон Ульяне Александровне и прося Андрея Ивановича рассказать ей о его, Чичикова, невиновности.

Завтракать пришлось ему в одиночестве, по той причине, что Пётр Ардалионович отбыл в Присутствие спозаранку, а хозяйка дома ещё не выходила. И едва успел Павел Иванович расправиться со шкворчавшей и пузырившейся салом яичницею, как Петрушка уж воротился восвояси. Призвавши его Чичиков осведомился, чего тот так скоро вернулся, на что Петрушка отвечал, что идти тут недалече, всего—то через две улицы, а на вопрос — не велели ли чего передать на словах, Петрушка отвечал, что нет, ничего не велели, а только лишь рассмеялись, глядя на конверт.

— Так—таки и рассмеялись? — спросил Чичиков, чувствуя, как всколыхнулась вдруг в нём обида и досадуя на себя за то, что отправил это письмо.

Тут Петрушка и вовсе ничего не ответил, а лишь пожал плечами, словно бы говоря сим жестом, что так оно и было, как он сказал.

— Ладно, иди, братец, иди!.. — буркнул Чичиков, отсылая Петрушку, а сам усевшись на софу принялся о чём—то напряженно думать.

«И надо же было такового дурака свалять! Вот и получил плевок, ровно какой дворовой мальчишка, — стал корить он себя, — нет бы сидеть спокойно, не высовывая головы, тем более что бумаги—то все уже на руках; так нет же, решил ухватить поболее!... Какого чёрта, скажи—ка мне на милость, сдались тебе эти два прииска? Ведь покуда ты проведёшь все заклады, от них, может статься, и следа не останется. Да и откуда наберёшь ты нужных работников, неужто повытаскиваешь их из своей шкатулки? Ведь и накупи ты на все эти деньги живых крестьян, всё одно, переселения то тебе не осилить, да ты и сам сие понимаешь. Так к чему же было заводить подобную канитель с этим Тентетниковым? Сиди он в остроге, живи на поселении, тебе—то какая разница? Что это вздумалось вдруг тебе покаянные письма писать, будто сам ты его и не укатал в эту каторгу? Ну, ославил бы он тебя на весь Собольск, что из того? Подумаешь, какая важная птица этот Собольск! Тебе что, со всеми его обитателями детей крестить? Тот, кому надобно и без того прекрасно знает, каковой ты на самом деле есть человек…», — тут словно бы само собою всплыло пред его внутренним взором нежное лицо Надежды Павловны, но видение сие было кратким и скоро потухнуло, потому как Чичиков никак не мог остановиться, всё продолжая ругать и корить себя:

«Однако ведь были у меня и иные соображения, — принялся он оправдываться перед самим собою, — во—первых, и вправду желал избежать я огласки, но главное в том, что дело—то до конца не доведено. Конечно же, можно было бы и отбыть из Собольска, махнувши рукою на таковую малость, но как известно из подобных малостей вырастают самые большие неприятности. Не приведи Господь, ежели вздумается кому проверить всё это моё предприятие до последней, как говорится, косточки, то тогда уж дай Бог и мне попасть хотя бы на поселение, а не в каторгу. И Тентетников с его знанием моих «мёртвых душ» подвернеёся тут весьма кстати. Уж он—то не станет чиниться, а выложит всю мою подноготную, дабы отомстить мне хотя бы таковым образом…»

Но покуда он вёл непонятно с кем сей разговор, в комнату вошёл уж известный Чичикову простоватой наружности лакей Петра Ардалионовича и, протянувши сложеный вчетверо и запечатанный красной сургучною печатью листок бумаги, сказал:

— Вот, ваше скородие! Велено передать в собственные руки.

Ощущая мгновенную перемену в настроении и поспешно взламывая сургучную печать, Чичиков подумал:

«А вот и клюнула рыбка на мой крючок, стало быть, всё будет, по—моему!..»

Содержание же полученного им письма было кратким и состояло всего—то из нескольких строк:

«ЖдЁм вас в любое время до четырёх часов пополудни. Адрес наш вам известен. А.И Тентетников.», — и всё, более ни слова.

Не тратя времени даром, Чичиков велел заложить коляску и отправился в расположенную, по словам Петрушки, недалече мещанскую слободу, где в доме у вдовицы колежской ассесорши квартировали Андрей Иванович с Улинькой.

Домик, и вправду располагавшийся всего через две улицы, был видом дик и живописен в одно время по той причине, что на стенах его не оставалось и живого места ото всяческих украшений в виде тёсанных топором рушников, деревянных кружев и прочих завитушек, что частью истлевши от времени успели отвалиться, оставивши на место себя корявые, почерневшие гвозди, чрезвычайно похожие на погибших и высохших в жарких лучах солнца червяков. На стук колёс подъехавшего экипажа из будки, стоявшей у забора, позвякивая цепью, вылез старый костлявый пёс изрядного росту и словно бы через охрипшее горло принялся равнодушно лаять на остановившуюся у ворот коляску. Сонные его побрехивания вероятно заменяли тут колокольчик, висящий у двери, потому что через минуту другую на крыльце возникнула фигура небольшой старушонки с колючим взглядом, сверкнувшим из—под чёрного чепца, убиравшего седые ея волосы. Отогнавши пса, который чрезвычайно довольный собою полез назад в будку, дабы снова предаться сладкой дрёме, старушонка спросила у Чичикова кто он таков будет и что ему надобно и узнавши, что тот прибыл до ея постояльцев, ни слова не говоря провела Чичикова в дом и указавши рукою на приотворённую дверь прошла на свою половину.