«Чудны дела твои Господи!..», — думал он, глядя на невиданный сей простор, чувствуя, как стихают певшие доселе в душе его райския птицы, а райския цветы, словно бы сжавшись в комочки, прячутся в какие—то лишь им ведомые, потаённые щёлки у его сердца. Он ощутил тут свою безмерную малость и незначительность в сравнении с явленными ему, словно бы некий знак просторами. Отчего—то точно бы тоскою плеснуло у него в груди; какие—то неуловимые мысли и чувства заклубились в его голове, и Чичикову на мгновение показалось, что приблизился он к некой тайне, которая вот—вот, разве что не минутами, должна была открыться ему. Но испугавшись сей тайны, готовой обрушиться на него точно опаляющая все безжалостная истина, велел он Селифану править путь далее по тянущейся вдоль берега, и невесть куда ведущей его дороге.
Однако все дороги, как известно, куда—то да ведут; для сего, собственно, и бывают они проложены. Вот и эта дорога, плотно утоптанная и широкая привела Чичикова ко внезапно возникнувшему пред ним огромному строению, которое что такое поначалу и не понял Павел Иванович. И только увидавши невиданной им доселе высоты частокол, срубленный из вековых сосновых стволов, каждый из которых вполне мог бы послужить грот—мачтою на каком—нибудь флагманском корабле, догадался он, что сие и был тот самый, знаменитый на всю Сибирь и Россию Собольский острог, в котором томились самые лютые каторжники и арестанты, сгубившие и изломавшие многие и многие души и судьбы.
Поверх сего исполинскаго забору помещались глядевшие скворешниками деревянные сторожки, в которых наместо скворцов, восседали караулившие бродивших по плацу душегубов, вооруженные ружьями сторожа, что настороженным и зорким взглядом озирали огороженное частоколом пространство. Из—за розовых сосновых стволов тянувших в голубую безмятежную высь свои заостренные, тесаные верхушки, доносились многие шумы, среди которых Чичиков угадал и бранящиеся злобные голоса, и крики и шум издаваемые сотнями и сотнями людей томившихся за забором, и некие стуки, как надобно было думать сопровождавшие производимые в остроге работы, и даже звон железа в которое закованы были арестанты.
И видение этого исполинского частокола, украшенного сторожками, всколыхнули вдруг в душе Павла Ивановича пугающие и яркие воспоминания о той недоброй памяти ночи, что пришлось провесть ему в тусклой каморе Тьфуславльского острога. Той самой ночи, что вполне могла послужить началом бесчестию, каторге и позору, в которые тогда чуть было не обратилась беспокойная и суетная жизнь нашего неугомонного героя. Тут Чичиков принялся истово креститься, глядя в развернувшиеся над ним небеса, поминая всех святых и иже с ними Афанасия Васильевича Муразова, чьим бескорыстным старанием и был он тогда избавлен от сей жестокой участи, уже было подкараулившей его на пути. Он словно бы воочию увидел себя бредущим по этапу в лёгких дорожных кандалах, в серой арестантской куртке, с наполовину обритою головою и бородою в которой наверное завелись бы со временем мелкие насекомые жители, от которых как не берегись – не убережешься в подобных страшных обстоятельствах.
— Слава тебе Боже, слава тебе! За то, что, сжалившись надо мною, оставил меня по сию сторону этого ужасного частокола!.. — в смятении думал Чичиков, чувствуя, как кишки его ежась точно бы от холода, скручиваясь сворачиваются кольцами, точно черви перед тем, как в страхе расползтись по своим норам.
«Что же, ежели постараешься и далее, как прежде, то путь тебе сюда не заказан», — словно бы снова услыхал он тот прежний голос, что временами звучал в его голове.
От сего чуждого, как ему казалось голоса, сделавшего к тому же столь злорадное замечание Чичиков совершенно упал духом, может быть осознав впервые за все эти проведённые им в погоне за призрачным счастьем годы, то, насколько опасен и нешуточен избранный им путь. К каковым тяжким последствиям может он привесть, если Фортуна, уставши следовать всем его проказам, выдумкам и уловкам, лишь на одно мгновение отворотит от него свой лик. И словно бы по чьему—то злому умыслу всплыла, такая ненужная в сей час, такая напитанная злою тревогою мысль о Тентетникове. О том, что и он тоже ходит, звеня кандалами по такому же огороженному частоколом плацу, исполняя изо дня в день некую опостылевшую каторжную работу, которой никогда не будет ни конца, ни края на этой лишённой света и правды земле.
Полный смятения и чёрных, словно грозовые тучи мыслей, велел он Селифану, никуда не сворачивая править назад к гостинице, где и провёл всё оставшееся до обеду время так и не удосужившись позаботиться о переезде в дом к Петру Ардалионовичу.
«Вот отправлюсь с визитом и одним махом оба дела сделаю. Пускай и неучтиво, да и тут не высший свет, так что нечего чиниться да церемонии разводить», — думал Чичиков с некоторою злою обидою, тою, что, как надо думать, порождена была нахлынувшей на нашего героя ипохондрией.
Дабы скоротать время, остававшееся до обеда и несколько отвлечься, принялся Павел Иванович перебирать и перекладывать извлечённые им из шкатулки бумаги, точно бы пытаясь отыскать в них неведомую ошибку, что могла бы навредить его предприятию, а то и вовсе погубить стоившее ему стольких трудов поприще. И надо сказать, что пахнувшие свежею краскою и клеем пашпортные книжки, те, что делали его мертвецов словно бы живыми, и справки, писанные на плотной бумаги формулярах, по которым, распластавши крылья, сидели двуглавые орлы, оберегая сказанную в сиих формулярах ложь и злокозненную выдумку, и купчие, сияющие синими печатями, да и сами длинные списки мертвецов, заверенные нужными и драгоценными подписями, вернули Чичикову утраченное было им душевное спокойствие и уверенность в скорейшем завершении удивительного его дела, равное которому вряд ли сыскалось где—либо в закоулках нашей гораздой на всяческие чудеса Отчизне.
Народу в большом доме Петра Ардалионовича Охочего, к обеду на который был зван и наш герой, собралось преизрядно. Несмотря на светлое ещё небо, которое спешившее к закату солнце красило в голубые и розовые тона, в зале уж были зажжены свечи да лампы, число которых обещало ещё и приумножиться, о чём можно было судить по снаряженным канделябрам и подсвечникам, ждущим того часу, когда всё вокруг покроется вечернею мглою.
Отдавши свой багаж в руки простоватого лакея, тотчас потащившего его в какие—то дальние покои, герой наш робея, точно школяр, подошедший к последнему и решительному экзамену, проследовал в общую залу, где и был встречен искренним и радушным целованием, самого хозяина дома. В зале враз смолкнули все разговоры, потому как появление Чичикова не прошло незамеченным, и все взоры, как один, устремлены были на него. Присутствовавшие в зале чиновники, придвинувшись к Чичикову поближе, принялись беззастенчиво и в полном молчании, хотя признаться и не без некоторой симпатии, разглядывать Павла Ивановича, отчего он, и без того пребывавший в некотором смятении духа, почувствовал, как его словно бы всего проняло потом от подобной простоты и незатейливости местных нравов. Однако весьма вовремя явился ему на выручку Пётр Ардалионович, который взявши Чичикова под локоть, произнес:
— Господа! Дозвольте представить вам замечательнейшего человека — Павла Ивановича Чичикова, прибывшего к нам по рекомендации дорогого моему сердцу Федьки Леницына, того, что нынче губернаторствует в Тьфуславле, и с которым, должен я вам сказать, съели мы не один пуд соли. А как известно, и как то исстари повелось на Руси: «Друзья наших друзей – суть и наши друзья»! Вот посему—то и желал бы я, чтобы с вашей стороны оказан был нашему дорогому и высокому гостю самый тёплый и радушный приём. Тем более что, как я надеюсь, мы с вами в самом скором времени будем иметь счастье видеть его в числе наших сограждан и жителей нашего, служащего истинным украшением Сибири города. Поэтому мне и хотелось бы, чтобы будущий наш товарищ с самого начала почувствовал себя точно бы в родимом доме, чтобы желание его заделаться сибирским помещиком не обернулось бы для него разочарованием, а было бы встречено с пониманием и заботою о нём. Ведь Павел Иванович, надобно вам знать, прибыл до нас вовсе не с пустыми руками, за ним следует полторы тысячи крестьянских душ, а что сие означает для нашей губернии, вам объяснять думаю излишне, потому как это полторы тысячи крепких и нужных нам работников, да к тому же ещё и руководимых основательным и дельным человеком, каковым является Павел Иванович! — и, закончивши сей панегирик, он ещё раз троекратно облобызал Чичикова.