— Вот вам, Павел Иванович обещанное мною письмо до капитана—исправника. Передайте его с тем, дабы не вздумал бы он чваниться, важничать, да время тянуть. Я тут пишу к нему, чтобы сделал он всё сегодня же и как надобно, — сказал Леницын, протягивая Павлу Ивановичу узкий белый конверт, на чём собственно и закончилась эта их встреча и собеседники, довольные друг дружкою отправились каждый по своим делам.

Наш же герой, ощущая в сердце тепло и тихую радость от восставших, словно бы из пепла, надежд на удачное завершение всего его огромного предприятия, отправился в Городскую Управу, как оно и было у него ранее условлено с Самосвистовым. Там он без помех препровождён был в кабинет Модеста Николаевича, восседавшего за большим, крытым зелёным сукном столом, что забирал чуть ли не половину всего Самосвистовского кабинета. На остававшемся же пространстве размещалось несколько жмущихся вдоль бледно—розовых стен стульев, да три стеклянных шкапа из которых глядели на посетителей унылые портфели и папки с бумагами.

— Ну, что Леницын? — вместо приветствия сказал Самосвистов и в глазах его вспыхнул неподдельный интерес.

— Всё даже намного лучше, нежели я мог надеяться. Так что нас с вами, дорогой мой Модест Николаевич, ждут в скором времени великие дела! Фёдор Фёдорович подсказал тут таковые ходы, до которых я, видит Бог, сам никогда бы не додумался, потому как для сего надобно знание государственной машины и государственной же ясности ум.

— Я, Павел Иванович, надобно сказать, и не сомневался в том, что он ухватится за эти ваши «мёртвые души». Ведь Фёдор Фёдорович наш по натуре своей — игрок. Только очень тонкий и осторожный из тех, что играют лишь по верной и у которых наместо азарту тонкий расчёт. Таковые вот и срывают куш чаще, чем кто бы то ни было, — усмехнулся Самосвистов.

— Да, признаться подобные Фёдору Фёдоровичу люди достойны восхищения и я уверен, его без сомнения ждёт ещё более блестящий карьер, нежели нынешний, — с почтением произнес Чичиков, а затем, сменивши тему, сказал. — Однако не отправиться ли нам с вами, любезный друг мой прямо сей же час, до капитана—исправника, тем более что для верности разжился я письмом от дорогого нашего губернатора, в котором он протежирует меня и просит разрешить все мои вопросы нынче же, не откладывая того в долгий ящик.

— Ну, может сие послание и не лишнее, но смею вас заверить, что Александр Ермолаевич и без того не посмеет мне отказать. К тому же, должен вам сказать, что он отнюдь не «безсеребрянник» и посему нам с вами довольно просто будет добиться его расположения. Ехать же к нему нет нужды потому как послан был мною за ним верный человек и он должен явиться ко мне с минуты на минуту собственною же персоною. Об одном только хочу предупредить вас, Павел Иванович, что господин сей не без странностей, а так в остальном презабавный, надобно будет сказать, субъект.

И будто бы в ответ на сделанное Модестом Николаевичем обещание о скором прибытии капитана—исправника, раздались в коридоре странные цокающие шаги, так что даже почудилось, точно некто пустил в сей коридор козла, цокающего по паркетам острыми своими копытцами. Цокающие эти звуки показались вдруг Павлу Ивановичу до странности знакомыми. Какое—то полузабытое, почти что истершееся из памяти воспоминание готово было уж возникнуть в нём, но тут дубовые двери кабинета распахнулись и в кабинет вошёл тщедушный, угловатый человечек, глянувши на которого Чичиков тут же вспомнил всё: и почтовую станцию, и мошенника смотрителя, и жену его, потчевавшую Чичикова остынувшею телятиной, а главное – десятивёдерный пузатый самовар с измятыми боками и эту, явившуюся точно бы из небытия, фигуру с цокотанием приплясывавшую вкруг самовара и дующую, что есть мочи на обожженные свои ладони.

Буркнувши на ходу некое невразумительное приветствие, Петрушкин, а это был именно он, прошёл в кабинет и усевшись на предложенный ему стул с подозрение принялся оглядывать нашего героя.

— Позвольте, сударь, а не имею ли я чести быть знакомым с вами? — спросил он у Чичикова разве что не сверля того своими маленькими ёерными глазками, точно буравчиками.

— Может статься, что и так, милостивый государь, ведь я по роду занятий моих много бываю в разъездах, встречаюсь со множеством разного роду людей, так что вполне возможно, что и наши с вами пути—дорожки где—то пересекались. Хотя, по чести сказать, я не могу припомнить вас, сударь, соврал Чичиков, подумавши при этом: «Однако же вот незадача, и нужно было, чтобы он именно здесь сумел пролезть в капитаны—исправники! Ведь не ровен час, вспомнит о тех двадцати стаканах чаю, вылитых мною в ведро с помоями и того гляди ударится в амбиции. Эх, я «садовая голова», сколько раз давал себе зарок не ввязываться в подобные истории, так нет же, его словно бы бес подсунул. Сперва Вишнепокромов, нынче этот – козлоногий Петрушкин, вот и не видать мне сегодня нужной для дела справки…».

— И всё же, милостивый государь, мне отчего—то кажется хорошо знакомою ваша личность и я ни минуты не сомневаюсь в том, что мы с вами уж где—то встречались, — прервавши тревожные размышления Павла Ивановича, с настойчивостью проговорил Петрушкин.

— Прошу меня великодушно извинить, милостивый государь, но я не припомню нашей с вами встречи, — вновь соврал Чичиков, слегка кося при этом глазом и чувствуя, как по щекам его пополз уж предательский румянец, но тут на счастье в разговор вступил Самосвистов.

— Послушай, Александр Ермолаевич, что это ты вцепился в человека ровно клещ? Ну, ежели ты и встречался с ним ранее то что из того? Тебя ведь не для того сюда пригласили, чтобы ты допросы чинил, а с тем, что помощь от тебя требуется. Это друг мой да свояка твоего тоже — Чичиков Павел Иванович, с которым мне доводилось хаживать «и в огонь и в воду»…, — начал было Самосвистов, но Петрушкин не стал и слушать того, куда доводилось Модесту Николаевичу хаживать вместе с Чичиковым. При первых же звуках имени нашего героя он, не давши Самосвистову договорить, разве что не взвился со своего места.

— Так вот оно как! Стало быть вы и есть тот грубый насмешник, из—за которого лишились мы с супругою моею возможности напиться чаю на той почтовой станции близь Петербурга! И пускай вы утверждаете, что не помните меня, но я то уж вас как следует запомнил, можно сказать — на весь остаток жизни моей и только и молил Бога, чтобы послал бы он вас в мои руки! Вот, видать, молитвы мои и услышаны! Уж я сумею с вами нынче поквитаться, будьте уверены! Чичиков Павел Иванович! Полковник Третьего отделения! Может оно у вас там и заведено, в Третьем отделении, издеваться над законопослушными гражданами, но только нынче пришёл и мой час! Уж я покажу вам, каково это шутки шутить над Петрушкиным, уж нынче же увидите вы у меня небо с рогожку!.. — кричал он, мечась по Самосвистовскому кабинету и вышибая из паркета уж знакомое нам цокотание.

«Боже мой, Боже мой, ещё и Третье отделение приплёл! И надо, как же запомнил—то все, скотина! Только бы прошло сие мимо ушей Модеста Николаевича, а не то, не дай Бог — дружбе конец. Уж тогда и не знаю, чем оправдаться и каковым образом получить нужные бумаги…».

Но, увы, увы, надеждам Павла Ивановича не суждено было сбыться, и ничего не прошло мимо ушей Самосвистова, ничто не избегнуло его внимания. Тем более что в разговоре выскочила, словно чёртик из табакерки не какая—то безделица, а злополучное «Третье отделение», с которым, надо признаться, мало, кому даже и из благонадежных наших граждан хотелось бы иметь какие бы то ни было дела. Вот потому—то изменившись во чертах лица своего, Модест Николаевич оборотясь до Чичикова сказал иным уж посурьёзневшим тоном:

— Стало быть, друзья мои, вы и вправду знакомы! Признаться, это для меня полнейшая неожиданность, как впрочем и сказанное Александром Ермолаевичем – «Третье отделение». Посему, как мне кажется вам, Павел Иванович, надобно бы потрудиться с тем, чтобы объяснить сие внезапно возникнувшее обстоятельство. Ведь тут, согласитесь, вся эта ваша затея, к которой желали бы вы привлечь и меня с губернатором выглядит уж совсем в ином свете и вполне может сойти за некую акцию по выявлению и наказанию неблагонадежных.