— Я тебя невобостря в землю вколочу! — говорил низенький, рыжий с оспинами мужичок, покачиваясь и махая руками.
— Завалился за маковое зерно, да в ус никому не дуешь! — ответствовал ему второй, тоже качающийся из стороны в сторону, но находящий ещё в себе силы смерить низкорослого, ухватившегося за плетень приятеля презрительным взором с высоты своего длинного росту.
— В узел завяжу, калачом сверну! — не унимался рыжий мужичок, продолжая держаться рукою за плетень, дабы умерить приключившуюся с ним качку.
На что второй, не отвечая ничего, стукнул рыжего кулаком по уху так, что тут уж никакой плетень не в силах был помочь, и рыжий мужичок, во весь свой кургузый рост, растянулся поперёк улицы, преградивши путь коляске Павла Ивановича.
— А вот я вас!.. — крикнул Селифан, замахнувшись было на них кнутом, — ну—ка осади с дороги. Не видишь, что—ли, тетеря, барин едет!
На что оба мужика тут же посторонились, и даже тот, что лежал в пыли посреди дороги живо отполз ко плетню. Поравнявшись с ними, Чичиков велел Селифану остановиться, и тот, продолжая бросать на мужиков недружелюбные взгляды, придержал лошадей.
— А что, любезные, чьё это имение и как прозывается? — спросил Чичиков обратясь ко дружно жмущимся к плетню и ломающим шапки мужикам.
Те принялись было отвечать барину, но ответ у них выходил более не на словах, потому как с губ у них наместо слов срывалось некое мычание, а на пальцах, коими они принялись вертеть во все стороны пред собою, а затем, повертевши эдак с полминуты, глянули на Павла Ивановича и довольные тем, что сумели ему так хорошо угодить с ответом, сказали:
— Во как! — сказал длинный.
— Да, понимаш, во как! — подхватил за ним и рыжий сызнова ухватившись за плетень.
— Э, братцы, да вы, как я погляжу, оба лыка не вяжете, — усмехнулся Чичиков, — ну хорошо. Тому, кто сумеет дать мне полный ответ я, так и быть, подарю гривенник.
Услыхавши про гривенник, из чего можно было заключить, что со слухом дела у них обстояли не в пример лучше нежели с речью, оба мужика тут же оживились и принялись ещё пуще прежнего вертеть пальцами пред собою, словно бы намереваясь таковым образом выманить изо ртов своих упорствующие с появлением слова. И толи сей хитрый подходец, толи желание обещанной награды, что, не скажем наверное, возымело действие, и через короткое время из них и впрямь принялись выскакивать наместо мычания более членораздельные звуки, из которых можно уже было различить, что поместье сие именуется Горками, что барина их проживавшего в господском доме величают Потапом Потаповичем, а фамилиею он Груздь.
Чичиков хотел было ещё порасспросить их о том, какового уезда сие селение, или же сколько, к примеру, крестьянских душ проживает по дворам, но подобный урок уж явно был чрез их силу, и тут не помогли ни махания руками, ни сгибание пальцев пред глазами, снова было призванные ими в помощь. Посему кинувши им сверкнувший серебром гривенник, Павел Иванович направился прямиком к господскому дому, а оба мужика довольные щедрым барином и гордые собою, обнявшись, поплелись пропивать награду, как оно и водится, в шинок.
Господский дом, прячущий стены свои в густой зелени большого сада, ежели и не отличался излишнею изысканностью фасада, был, однако же, весьма мил, благодаря чистоте и лёгкости, сообщаемой всему его строю высокими белыми колоннами, украшающим крыльцо крашенное, равно, как и стены дома, бледно голубою краскою. Ухоженный сад, окружавший дом, весь сплошь состоял из плодовых дерев, да разбитых вдоль фасада пёстрых цветников, что, надо сказать, добавляло дому очарования. Подкатив ко крыльцу по отсыпной, розового гравия дорожке, Чичиков увидел хоронившиеся меж колон плетёные из лозы кресла, окружавшие таковой же плетёный стол, на котором стояла синяя ваза украшенная обильным и ярким букетом, как надобно думать срезанным здесь же в саду. На стене, рядом со входною дверью висело мелкое, лёгкое ружьецо, из разряду тех, что обычно служат отрадою мальчишкам, и годное разве что для пальбы по воробьям да сорокам, из чего Павел Иванович предположил, что в доме сием обитает семейство, может быть даже и со многочисленными отпрысками, которым любящие родители не отказывают ни в чём, даже и в подобных, далеко небезопасных забавах.
Однако тут проницательный наш герой заблуждался, ибо владелец сего имения проводил дни свои в одиночестве, проживая совершеннейшим холостяком, так что ни о каком семействе и речи быть не могло. Ружьецо же сие, не глядя на мелкость его и лёгкость, являлось подпорою страсти забиравшей целиком всю натуру хозяина дома, жизнь свою, как он сам частенько говаривал, «положившего на алтарь служения науке и изучению родимой природы».
Словно бы в ответ на хруст гравия, производимый коляскою Павла Ивановича, ведущие в дом двери со стуком распахнулись и на крыльцо выбежал некто, весьма и весьма невысокого росту. Появление его было столь внезапным, что на ум Чичикову словно бы само собою пришло сравнение с выскочившим из табакерки чёртом, и он уж поднял было руку с тем, чтобы осенить себя крестным знаменем, но рука его так и застыла в воздухе, и признаться, было от чего.
«Господи святый! Надо же, и как это его перекосило!.. Ведь и вправду – «груздь»!», — подумал он, с изумлением глядя на странного, застывшего на крыльце человечка, внешность которого и вправду была столь необычной, что нам кажется уместным сказать несколько слов о сей возникнувшей на крыльце фигуре, вызвавшей в Чичикове столь искренние переживания.
Тем более, что Павлу Ивановичу предстоит провесть в этом живописном имении весь вечер, причём вечер, который вполне можно было бы назвать — из ряду вон, потому как даже наш, многое повидавший на своём веку герой, обескуражен был теми событиями, коим свидетелем и виновником явился он помимо своей воли.
Однако, приступая к описанию сего нового, столь поразившего воображение Чичикова персонажа нашей поэмы, мы хотели бы заметить, что хотя Потап Потапович Груздь и не принадлежал к числу тех уродцев, коих показывают в балаганах на всякой, даже самой завалящей ярмарке, тем не менее, обладал внешностью весьма и весьма своеобразною. При сказанном уж небольшом росте был он словно бы узок книзу и широк вверху, что само по себе могло быть и неплохо, ежели бы ширина сия наблюдаема была в плечах. Но, увы, увы, тут было всё не так! Ибо голова Потапа Потаповича глядевшая совершенною, приплюснутою с макушки тыквою, обрамлённою венчиком седых волос и короткое, тщедушное тело делали его до чрезвычайности похожим на того представителя грибного царства, чье имя, словно бы в насмешку, было подарено ему Провидением.
Радостная улыбка, светившаяся во чертах лица его, с которою он и выбежал на крыльцо, при виде Павла Ивановича сразу же угасла, а узкая его физиогномия с нависающим над нею крутым лбом словно бы прокиснула, из чего Чичиков заключил, что здесь ждали вовсе не его, а иного, милого и дорогого сердцу гостя. Однако Павел Иванович, в виду уж вплотную надвинувшегося вечера, не склонен был вдаваться в подобные сантименты. Ему необходим был постой и посему, сошедши с коляски, он подошёл к потерянно мигавшему маленькими глазками хозяину дома и, склонившись над ним, что вполне можно было счесть за почтительный полупоклон, а не на намёк на низкий его рост, отрекомендовавшись сказал, что оказался проездом в этих дивных местах, а так как дело совсем скоро пойдет уж к ночи, взял на себя смелость завернуть в сие прекрасное поместье, надеясь обресть тут ночлег. И пускай Чичиков был отнюдь не тот, кого дожидали здесь с таковым воодушевленным нетерпением, приветственные возгласы, как то и водится на Руси провозглашены были без промедления и хозяин поместья, стараясь состроить во чертах лица своего радушие, пригласил Павла Ивановича в дом. Провожая своего гостя в сени, он все пытался несколько забежать вперед, дабы этими сопровождаемыми улыбкою забеганиями, несколько сгладить неловкость и недостаток радушия, что были выказанные им в первые минуты встречи.